Один священник, бредя в густом тумане, наткнулся на русских. Он побежал спасаться в соседнюю деревню и поднял на ноги всю дивизию. Туда сразу же стянули все имеющиеся в наличии силы, однако не сумели сдержать массированной атаки русских, которым удалось прорваться. Молвостицы снова были захвачены. Наши сражающиеся под Демянском дивизии возвели тыловые отсечные укрепления и заняли круговую оборону.
Кроме того, сюда с северо-востока часть своих людей перебросила дивизия «Мертвая голова» (Totenkopfdivision), занимавшая долгое время у русских главное место по значимости. Начальник этого сурового войска, несгибаемый баварский ландскнехт, приказал командиру боевых частей тылового фронта рыть окопы. Однако твердая, как камень, глубоко промерзшая земля не поддавалась никаким усилиям. В отчаянии командир боевых частей передал по радио своему дивизионному командиру: «Окопаться невозможно, земля замерзла».
Тот в ответ лаконично радировал: «Под замерзшей землей земля не замерзла».
Тогда стали взрывать промерзший на целый метр слой земли ручными гранатами, выкопали под ним окопы и построили небольшие бункеры для артиллерийских огневых точек. И отсечная позиция продержалась. Русские напрасно продолжали атаки: они теряли людей и откатывались назад. Связь между Демянском и Старой Руссой была полностью прервана. Две наши дивизии, сражающиеся под Парфином на Ловати и Полой, больше не могли добраться до немецких боевых позиций под Старой Руссой. Они пробились к Демянску и закрепились на северной границе окруженной территории. При этом они взяли с собой пятьсот раненых. Шесть немецких дивизий оказались в окружении под Демянском. Русские торжествовали, думая, что сумеют быстро разгромить окруженных немцев. Огромное заблуждение – ликование оказалось преждевременным.
Командование дивизиями, попавшими в окружение, взял на себя граф Брокдорф, старый вояка. Солдаты так и называли окруженную территорию – «графство Брокдорфа» – и рьяно ее защищали. Русские яростно атаковали со всех сторон и падали под ударами снарядов. Несмотря на это, по радио они хвастались своими успехами. Территориальные потери были не столь тяжелыми, как моральный удар по российским войскам, которые впервые достигли очевидных успехов в борьбе против немцев. На передовой комиссары выставили рупоры и по-немецки пытались уговорить немцев сдаться. Они обещали хорошее обращение, хорошее обеспечение и женщин, они сулили золотые горы. А наши солдаты? Охваченные бешеной злостью, они взяли огромную доску, нарисовали на ней классический знак, посылающий всех к черту (l.m.a.[27] -Quadrat), и выставили вперед перед линией фронта так, чтобы русским было хорошо видно. Этот язык был им понятен. Тогда они оставили свою пропаганду и замолкли.
Видимо, на нашем правом внешнем фланге тоже было несладко. С одной стороны, удалось закрепиться в Демянске, но в то же время в опасности оказалась линия фронта под Холмом. Русские и здесь штурмом бросились на город со стороны озерного плато и окружили его. Из тыла прислали неизвестного до этого, уже почти списанного со счетов генерала Шерера. Он взял на себя командование в Холме. Сражение стало чрезвычайно жестоким и героическим.
Конечно, все старались оказать помощь Холму, но как? При отсутствии локомотивов невозможно срочно подвозить и вводить в бой подкрепление, новые дивизии. На других участках фронта сражения разгорелись с той же силой, что и у нас или под Москвой.
На севере ситуация развивалась не менее роковым образом. Красные форсировали реку Волхов и трассу и таким образом прорвались глубоко вперед. Пришлось стянуть всю фронтовую дугу целиком, чтобы проложить новый передний край обороны. Несмотря на это, положение здесь оказалось более стабильным, чем на озере Ильмень.
Так обстояли дела, когда я, наконец, 16 января прибыл в Псков в военную часть. На попутном грузовике я добрался до Дно, где в тот момент находились главный квартирмейстер и главный врач армии. В открытом кузове мороз пронизывал просто до костей. Мы чуть не обморозились, ведь ни у кого не было ни шубы, ни одеяла.
Приехав в Дно, я сразу же сообщаю о своем прибытии главному врачу. Настроение у всех подавленное, однако никто не приходит в отчаяние. Ввиду тактической ситуации на передовой возникла необходимость транспортировать раненых как можно скорее, поэтому некоторые, естественно, получили дополнительные травмы. Большой военный госпиталь успел вовремя съехать из Старой Руссы. Теперь он расположился в Порхове.
Главный врач молча выслушивает мое сообщение о результатах дискуссии в инспекции медицинской службы в Берлине. Когда до него доходит, что все эксперименты с прижиганием закончились отрицательным результатом и инспекция медицинской службы намерена запретить прижигание ран, он просто взрывается:
– Но это невозможно! Паукер – действующий полковой врач. Нельзя же так поступать с ним!
Я заявляю прямо:
– Господин генерал, с ним так поступят, и с полным основанием. Этот метод вреден и жесток. Его нельзя применять к раненым. До сих пор он не принес никакой пользы, наоборот – только вредил.
Главный врач молчит, но я отчетливо ощущаю его внутреннее сопротивление. Он чувствует себя чрезвычайно обязанным своему товарищу. А где же, горько думаю я про себя, где твоя ответственность врача перед раненым солдатом? Он избегает моего взгляда. Мы прощаемся очень холодно.
Право умереть
После разговора с главным врачом я бегу в полевой госпиталь и застаю там за работой одного пожилого хирурга. Дальше мы поедем на одной машине, поэтому я должен его подождать. Мы приветствуем друг друга.
– Что оперируете?
– Тяжелое ранение мозга, пуля прошла с левой стороны черепа через глазницу. Левый глаз полностью разбит, я его уже удалил.
Одного взгляда на операционный стол достаточно, чтобы понять, что случай безнадежный. Но коллега не сдается, он упрямо продолжает оперировать. Я тихонько шепчу ему на ухо:
– Это реально? Вы действительно верите, что при повреждении мозга можно еще спасти этого человека?
Он не соглашается:
– Нельзя же просто оставить его умирать. Нет, его не оторвешь, он продолжает работать.
– Я пойду в клуб и буду ждать вас там, пока вы не закончите. Потом мы вместе поедем обратно в Сольцы и Борки…
В клубе уже сидят двое приятелей, мы немного болтаем с ними, в конце концов, они уходят. Я еще раз иду в операционную и смотрю через плечо доктора. Острой лопаткой он выскребает в мозгу зону повреждения и вычищает канал. Меня охватывает легкий ужас. Хирург одержим мыслью, что нужно удалить из мозга всю грязь и каждый осколочек. Нельзя сказать, что он не прав. Однако в данном случае даже излишен вопрос о целесообразности этого, поскольку пациент уже почти мертв. Я еще раз задаю коллеге вопрос, очень осторожно, не торопясь, почти с просьбой в голосе:
– Вы не хотите закончить? Вы ведь сами видите, что ничего не получается. Он умрет у вас на столе. Он совсем плох, едва дышит, он уже почти мертв, коллега. Почему вы не оставите этого несчастного солдата в покое?
Я произношу это тихо, но очень настойчиво, однако все напрасно, он продолжает оперировать, убедить его невозможно. В отчаянии я поворачиваюсь и иду обратно в клуб, там, по крайней мере, тепло. В одиночестве сижу за столом при тусклом мерцании свечи и все жду и жду. Мучительные мысли утомляют, а сон того и гляди сморит меня. Я сопротивляюсь, но все равно засыпаю.
Проходит час. Вдруг я испуганно вздрагиваю, смотрю на часы, уже очень поздно. Теперь придется возвращаться в Борки глубокой ночью в жуткий мороз. В третий раз по темному коридору раздаются мои шаги, я распахиваю дверь в операционную. Меня ослепляет яркий свет.
– Ну что, как дела?
Доктор медленно оборачивается и немного смущенно и печально заявляет:
– Сейчас я как раз провожу вскрытие. Все-таки он у меня умер.
То, что этот хирург, кроме всего прочего, еще и блестящий патологоанатом, нам известно. У него осталась страсть к вскрытиям. Его основные идеи верны сами по себе, но он явно переоценивает свои
