— Мапа… — прошептал мхец и, подумав, добавил: — Тати…
— Тати? — переспросил Зезва, осторожно погладив ребенка по голове. Интересно, сколько ему лет? Будь это человеческий ребенок, малышу можно было дать года два. Похоже, это мальчик…
— Тати, — кивнул мхеценыш. — Мапа…мапа!
Зезва повернул голову, схватил губами снега, сжевал. Затем дал немного снега своему маленькому спутнику. Он вдруг вспомнил, что меч Вааджа так и не засверкал, когда они с Весельчаком снимали с ели сеть. Зезва взглянул на почмокивающего мхеценыша. Меч сверкает, когда рядом страховидл, нелюдь… Ныряльщик на мгновенье прикрыл глаза. В голове слегка прояснилось, плечо по-прежнему ныло, но он, наконец, отдышался. Только вот уже болели ноги.
— Мапа, — тихо повторил Медвежонок.
— Мама, да? — догадался Зезва.
Маленький мхец взглянул на него исподлобья, мохнатые брови сдвинулись.
— Ма-ма…мапа… тати!
— А тати — это, наверное, папа, отец, да?
— Тати!
— Ясно, малыш…
— Тати акер мапа…
Медвежонок прижался мохнатой головой к груди человека, и удивительное, мягкое тепло передалось всему существу Зезвы, словно что-то доброе и необыкновенно нежное прикоснулось к сердцу…
Они двинулись дальше. Перебегая от ели к ели, Ныряльщик думал о своем необычайном спутнике. Откуда взялся здесь, в северных краях, лесной мхец, которых никто никогда не видел севернее Мчера? Почему снеговики так осторожничали? Значит, это они подвесили Медвежонка в той сети. Почему же тогда оставили? Кто-то спугнул их. Но кто мог испугать могучих великанов? Разве что дэвы. Но какой дэв будет шастать по лесу в такую метель. Они слишком умны для таких приключений…
А метель все выла и бесновалась. Все чаще Зезва был вынужден останавливаться, чтобы дать себе отдых. Усилился мороз, долгие передышки делать нельзя, иначе они рискуют замерзнуть насмерть. Но теплый, как печка, мхеценыш постоянно и удивительно бодро порыкивал, елозя на груди Зезвы, словно пытаясь поддержать своего нового друга. И Ныряльщик снова и снова поднимался, двигался вперед. Но куда он шел, может, прямо в руки ыгам! А когда до их слуха снова донеслись лающие выкрики, мрачные предчувствия Зезвы окончательно подтвердились. Со всех сторон зазвучали голоса, звон оружия. Зезва обреченно остановился, оперся о меч, отдышался и стал ждать. Но Медвежонок не собирался пока вступать в последний бой. Малыш резко заворочался, ткнул человека коленкой. Прищурившись, Зезва заметил узкий и длинный овраг, сразу за несколькими плотно растущими елями. Недолго думая, он направился туда. И вовремя, потому что метель стала стихать.
Спрятавшись среди веток, Зезва осторожно вытащил голову и принялся осматриваться. Так, Большой Хребет по левую руку. Значит…значит, он шел правильно. Вроде бы. Ныряльщик нащупал на поясе флягу с вином. Замерзло, курвин корень! Стащил зубами перчатку, согрел теплом ладони горсть снега, и, когда снежинки начали неохотно таять, предложил Медвежонку. Малыш с удовольствием пожевал снега и хотел что-то ухнуть, но человек сделал страшные глаза, приложив пальцы к потрескавшимся губам. Мхеценыш озадачено нахмурился. Зезва порылся в карманах, достал кусок затвердевшего хлеба. И едва не остался без пальцев, потому что Медвежонок буквально вырвал зубами еду из его руки. С улыбкой прислушивался Зезва к сосредоточенному чавканью, вперемешку с удовлетворенным рычанием.
Метель почти полностью прекратилась, лишь жалкие остатки недавней злобной пурги лениво летали в морозном воздухе. Вокруг окончательно прояснилось, и Ныряльщик погрузился в мучительные размышления по дальнейшим действиям. Ыги тоже утихли, возможно, это был отряд, быстро проследовавший мимо оврага. Зезва несколько приободрился. Они немного выждут, посидят в овражке, а затем можно осторожно выдвигаться на исходные позиции, как сказал бы тевад Мурман. Как ты там, обжора усатый? Зезва улыбнулся.
Но этим разумным планам пока не суждено было сбыться, потому что хруст снега и приглушенные голоса снова донеслись до слуха Зезвы. А когда он понял, что источник звука находится в том самом овраге, где они прятались, отчаяние завладело всем его существом. Он ранен и едва жив от усталости. И с ребенком на руках…
Вот они. Зезва стиснул зубы. Лучники, лучники! Что они делают? Переговариваются, а один из ыгов, черноглазый, с огромной рыжей бородой и жестким, властным взглядом, показывает рукой вперед. Ныряльщик сдержал ругательство. Следы, они заметили его следы! Метель стихла, и снег еще не запорошил их.
Скрип снега раздался так близко, что Зезва замер на месте, прижимая мхеценыша к груди. Медленно, очень медленно он повернул голову на источник шума. Курвин корень.
Человек в монашеском плаще прошел так близко, что было слышно его прерывистое дыхание. Низко опущенный капюшон закрывал лицо, и сколько Зезва не старался, увидеть лицо так и не сумел.
Ыги молча ждали, пока человек в одежде монаха подойдет поближе. Рыжебородый стоял подбоченившись, с кривой усмешкой на губах. Монах остановился, в десяти или двенадцати шагах от места, где прятались Зезва и Медвежонок.
Бородач сплюнул в снег, быстрыми шагами приблизился к застывшему монаху, резко остановился и заговорил, время от времени взмахивая руками. Зезва простонал про себя: ыговский диалект был почти недоступен для его понимания, он лишь мог уловить знакомые слова, общие для душевного языка и аыга. «Кеманы», «Даугрем», «стены», «крепость»… Но смысл фраз ускользал от затаившего дыхание Ныряльщика.
Рыжебородый умолк, вопросительно уставившись на собеседника. Тот опустил капюшон еще ниже и тихо заговорил, изредка дергая правой рукой. Зезва вздрогнул. Он уже слышал этот голос… Или ему кажется? Долго и мучительно прислушиваясь, Ныряльщик пришел к выводу, аыг — не родной язык человека в монашеском плаще… Эх, вот бы рядом был отец Кондрат! Инок перевел бы этот диалог с множеством глухих, щелкающих звуков, характерных для душевных и ыговских диалектов.
Бородатый ыг коротко засмеялся, вытащил из-за пазухи свиток, развернул перед склонившим голову монахом. Зезва не видел, на что именно указывал с вопросительным восклицанием командир ыгов. Не понял и ответа, который после небольшого раздумья дал монах. Курвова могила, он слышал уже этот голос! Но где, где? Ныряльщик глотнул снега прямо с ветки. Заерзал Медвежонок, устраиваясь по-новому. Но где же лыжи или снегоступы человека в рясе? Неужели он пришел по снегу пешком? Словно в ответ донеслось ржание. Так, у незнакомца лошадь. Конечно. А раз он прибыл верхом, значит, Кеманы и тракт совсем близко. Зезва осторожно вытянул затекшую ногу, скривился от боли в руке. В глазах вдруг потемнело, и Зезва схватился за ветку. Ну, узкую, виляющую между гор дорогу вряд ли можно было назвать трактом, но все же…
Рыжебородый громко расхохотался, и с размаха ударил монаха по плечу. Горцы загоготали. Человек в капюшоне покачнулся, затем тихо присоединился к смеху ыгов. Вскоре бородач увел своих воинов, на прощанье еще раз похлопав собеседника по плечу. Тот некоторое время постоял, не шевелясь, затем, резко повернувшись, пошел в противоположную сторону, высоко поднимая ноги и проваливаясь в снег.
Зезва выждал еще некоторое время, потом осторожно выбрался из ельника и двинулся по следам монаха, справедливо полагая, что они приведут его к дороге на Кеманы. Словно чувствуя скорый выход ни тракт, радостно ухнул Медвежонок. Вскоре до их слуха донесся топот копыт. Монах даже не скрывался, просто пустил коня в галоп. Ныряльщик остановился, перевел дух. В глазах снова потемнело, и он пошатнулся. Тревожно рыкнул маленький мхец.
В третий раз Зезве стало плохо, когда они с мхеценышем медленно брели по заснеженной дороге. Здесь они проходили утром вместе с джуджами. Снова налетел ветер, закружил в безумном танце колючие иголки снежинок. Ныряльщик пошатнулся. Перед глазами пошли темные круги. На какое-то мгновение сознание ушло, и он опустился на снег. Зарычал мхеценыш. Зезва открыл глаза, стал озираться. Ветер, холодно. Нельзя терять сознание, замерзнут насмерть! Нельзя…
— Акер хр-р, — сказал мхеценыш, елозя.
— Что, малыш? — прошептал потрескавшимися губами Ныряльщик. Нельзя закрывать глаза! Вот только эти проклятые черные круги…
