рыжий конь влетает в коридор, два легкораненых эра закрывают окованные железом ворота, со скрипом опускают брус. Отец Кондрат оказывается среди перепуганных простолюдинов. Скрытый в темноте, стонет раненый джуджа. Брат Кондрат бережно проводит ладонью по щеке Аинэ и поворачивается к растерянным эрам.
— Сколько раненых?
— Ох, отче, как же…
— Цыц, миряне! Раненых сколько, спрашиваю?
— Двенадцать, святой отец! Совсем тяжелые, ужасть!
— Ну, ну, люди, с верой в Ормаза… Ох, внучка!
— Дедушка Кондрат… — Девушка взглянула на монаха и отчетливо произнесла: — Дедушка Кондрат, он сказал, что во дворе раненый Зезва, и его нужно забрать. Я…
— Девочка, что ты говоришь? — воскликнул инок. — Кто сказал, кто?!
Но Аинэ снова потеряла сознание. Медвежонок, что тихо сидел на луке седла, заурчал, пополз по Аинэ, и устроился на шее девушке, гудя и пофыркивая, словно волосатый котелок с похлебкой. Отец Кондрат рассеяно взъерошил шерсть на голове мхеценыша. Затем поднял голову.
— А ну, дети мои, пошевелимся же, во славу Ормаза!
Эры послушно взялись за носилки, четверо из них, вооруженные короткими мечами и сплетенными из лозы щитами, заняли позиции в голове и хвосте маленькой колонны. Отец Кондрат ехал впереди, бережно прижимая к себе Аинэ. Девушка то приходила в себя, то снова впадала в забытье, изредка постанывая. Сипел и гудел Медвежонок. Люди то и дело озирались. Темный и мрачный, с ледяными черными стенами, коридор тяжело давил на голову и внушал смутный, липкий страх. Казалось, ему не будет конца. Подавленные беглецы часто останавливались, чтобы немного отдохнуть. Во время коротких привалов брат Кондрат осторожно передавал Аинэ на руки эрам, а сам бежал смотреть, как там раненые. Половина была очень плоха, особенно худой, небритый ополченец-эр в рваной кольчуге. Отец Кондрат смотрел на страшную рану на груди ополченца и кусал губы. Каждый раз, подходя к носилкам, он ждал, что человек будет мертв. Но небритый воин жил, лишь изредка дергался и глухо стонал в беспамятстве. Инок улыбался, шептал молитву и отходил к другим раненым, в основном джуджам. Один из карлов, беспомощно лежа со сломанной ногой, подмигивал монаху, басил: «Чувства, человеки, чувства!» и лишь сжимал зубы, откинув голову, пока отец Кондрат проверял повязку и грубую шину на искалеченной ноге.
— Как тебя зовут, солдат принципата?
— Анастас Бабник, отче.
— Бабник? — удивился отец Кондрат.
— Ну! — Круглое, щедро покрытое оспинами лицо джуджи расплылось в довольной улыбке. — Страх, как женщин люблю, ага. Чувства ведь, согласись, святой отец. Плохо только, что на войне с женским полом не очень- то сильный на-най. Разве отыщешь на войне хорошую чуру? Разве что шлюху с обоза… Так то ж ужас, ну! Вот дома чуры остались, иф-иф-иф… — Здесь Анастас скорбно вздохнул и поднял глаза вгору, словно кающийся грешник во время проповеди.
— Чуры? — озадаченно переспросил Кондрат.
— Они самые, — признался Анастас.
Монах покачал головой, затем вздрогнул, оглянулся на бледного как смерть эра в рваной кольчуге. Жив, хвала Дейле, жив! Тут мысли достойного инока из Орешника снова вернулись к оставшемуся позади Зезве, и брат Кондрат закрыл на мгновение глаза. «О, всемилостивый Ормаз, обрати свою милость на этого небритого грешника! У него добрая душа, храброе сердце и чистые руки…»
Помолившись, монах взобрался на коня и снова принял на руки легкую как пушинка Аинэ с намертво вцепившимся в нее мхеценышем. Осенил себя знаком Дейлы и тихо велел двигаться дальше.
Коридор петлял, эры негромко переговаривались, а Анастас Бабник оживленно рассказывал пространству над головой про то, как он в Джуве обрюхатил за ночь аж пятерых баррейнских наемниц, причем одновременно и по несколько раз. Неожиданно Толстик испуганно захрипел, взбрыкнул копытом, а Медвежонок тревожно зарычал, оторвав голову от щеки Аинэ. Брат Кондрат пригнулся, потянулся за ножом. И тут же облегченно вздохнул, увидев, кто появился из темноты.
Горгиз, младший сын банщика Мевлуда, хмуро смотрел на группу испуганных мзумцев. На лбу душевника краснел свежий шрам, одежда была вся в грязи и крови. За спиной юноши темнела рукоять боевого топора. Отец Кондрат передал поводья подскочившему худому эру, радостно пожал руку Горгизу.
— Сын мой, я уж не надеялся, что придешь, храни тебя Ормаз!
— Сейчас не время благодарить, — прищурил черные глаза Горгиз. — Ну, что уставились, солнечники, э?
Эры заворчали, отвернулись. Душевник улыбнулся. Скользнул взглядом по Аинэ, напрягся, но тут же расслабился снова.
Вскоре они уже быстро шли по темному, сырому коридору. Горгиз шагал впереди, подняв над головой чадящий факел. За ним шел отец Кондрат, ведя по поводу тревожно храпящего Толстика. И поддерживая в седле Аинэ. Рыжий конь то косил глаз назад, словно пытаясь понять, почему Аинэ не двигается, то испуганно раздувал ноздри в сторону фигуры с факелом впереди. Брат Кондрат несколько раз недовольно похлопывал Толстика по шее, призывая к спокойствию. Но жеребец не унимался, перебирал ногами, опускал и поднимал голову, а один раз даже едва не свалил на землю Аинэ. Рассвирепевший отец Кондрат уже поднял руку, чтобы проучить непослушную коняку, но тут обернулся Горгиз, сверкнул улыбкой.
— Что это с коником, а, святой отец?
— Ничего, — пробурчал брат Кондрат, опуская руку и заботливо оглядывая Аинэ. Что-то заставило инока поднять глаза, но Горгиз уже опустил взгляд. Факел в его руках на мгновение вспыхнул, яркий всполох осветил чуть сгорбленную фигуру душевника. Блики заиграли на лезвии топора за спиной Горгиза. Брат Кондрат огляделся. Какое-то странное, тревожное чувство завладело всем существом достойного инока. Он огляделся еще раз. Все так же — темные, покрытые ледяной коркой стены, дымки дыхания, вырывающиеся из ртов уставших эров, носилки с ранеными, темнота впереди и сзади маленького отряда.
— Долго еще? — спросил отец Кондрат, гладя почему-то дрожащего Толстика. Дейла, да что это с животиной?
— Нет, — не оглядываясь, ответил Горгиз. — Два поворота и выйдем наружу.
— Наружу где?
— Возле тракта на Цум.
— Надо же, — проговорил какой-то эр за спиной. — Эта куда ж нас вынесет, э?
— Верно, кум! — отозвался другой. — Как кроты, ну, Ормаз свидетель!
Факел Горгиза мигнул, исчез за поворотом. Толстик окончательно взбесился, бешено заржал, и попытался встать на дыбы, но отец Кондрат и подбежавшие эры удержали жеребца на месте.
— Что вы копаетесь там? — донесся голос Горгиза.
Не дождавшись ответа, душевник появился, освещаемый светом факела. Черные глаза недовольно уставились на эров.
— Да прибейте вы этого коня, клянусь Рощей, одна обуза от него!
Толстик негодующе мотнул головой и стал вырываться. С огромным трудом безжизненное тело Аинэ сняли с беснующегося коня. Девушка открыла глаза и тут же широко раскрыла их, заметив Горгиза. Отчаявшийся брат Кондрат безуспешно пытался успокоить Толстика, и, в конце концов, это ему удалось. Весь в мыле, дрожа, рыжий жеребец храпел и косил глазом на Горгиза.
— Чужих, видать, не любит, — еле заметно улыбнулся молодой душевник. Он стоял, опершись о стену, словно и не чувствуя ледяного дыхания вековых камней. Рядом с ним радовались отдыху два простолюдина, поставившие носилки с бесчувственным раненым прямо у ног Горгиза.
Раненый, небритый человек в изорванной тонкой кольчуге, зашевелился, повернул голову и уставился на душевника.
— Ты, — тихо, но отчетливо проговорил раненый. — Я тебя узнал.
Горгиз оттолкнулся спиной от стены, сделал шаг назад, не сводя глаз с человека на носилках. Черные глаза сузились, превратившись в маленькие щелочки. Снова заржал Толстик.
