– Едем к ней? – вопросительно протянул Сашка.
– Конечно, – Ада снова поощрила его улыбкой.
Я начинала беспокоиться за своего мальчика: неужели он влюбился? А как же сессия?
Людмилу Стамескину не пришлось долго упрашивать, чтобы она нам что-нибудь рассказала. Женщина она была одинокая и оттого словоохотливая. А к тому же Людмила нисколько не сомневалась в моем праве на допрос – трудно понять, что происходило у нее в голове, но, очевидно, консьержка представлялась этой высокой дебелой женщине чем-то вроде начальства. Сашку, которого мне так и не удалось прогнать домой к учебникам, и Аду она, как видно, приняла за еще большее начальство и провела нас в скромно обставленную, но чистую комнатку, в центре которой стояли швейная машинка и раскроечный стол.
– Садитесь, – Людмила сняла со стульев развешенные на них раскроенные детали из алой шелковой ткани. – Господи, горе-то какое! Сима, бедная… Мы с ней столько лет рядом прожили. Я даже за деточками ее помогала присматривать по-соседски. И для Кондратьича – это муж ее – я частенько в аптеку бегала, если Сима замотается или на работе задержится…
– У Серафимы Чечеткиной было семеро детей, и она еще успевала работать? – удивилась Ада. Конечно, я же не успела ей сказать, что многодетная мать нашего подъезда действительно трудилась, где – я точно не знала, но что-то такое по линии соцобеспечения.
Людмила ответила даже несколько обиженно:
– Конечно! Как же иначе? Ведь Кондратьич-то совсем плохой. Прямо заместо восьмого ребенка он ей был!
Серафима появилась во дворе дома, где проживала Людмила, двадцать пять лет тому назад. Дело было, как хорошо запомнила рассказчица, во время первомайских праздников. Соседи, подхватив детей с шариками и флажками, ушли на демонстрацию, двор практически опустел, в поле зрения маячили только голуби да посматривающие на них дикие голодные кошки.
Люся Стамескина как раз тыкала в стоявшие на балконе ящики со свежей землей корешки какой-то рассады (ей сказали, что к середине лета ее балкон покроется пышной зеленью и непременно будет привлекать к себе взгляды, в том числе и мужские), когда заметила робко передвигавшуюся по детской площадке маленькую, как подросток, девушку в светлом плаще и дешевом беретике, из-под которого выбивались мягкие светло-русые пряди.
Собственно, цвет волос и остальные детали Людмила разглядела чуть позже, когда уже оказалась рядом с незнакомкой и, ахая, выслушивала ее рассказ. А пока, стоя на балконе, любопытная Люся лишь заметила про себя, что барышня, огибавшая песочницу и направлявшаяся к первому подъезду, никогда раньше в пределах ее видимости не появлялась.
– Вы к кому, девушка? – окликнула ее Люся притворно строгим голосом. И вместо того чтобы просто отмахнуться от не в меру любопытной соседки, незнакомка остановилась и с готовностью подняла голову на зов:
– Здравствуйте! – голос у нее был негромкий и тоже какой-то мягкий, ласковый. – С праздником вас! Мне в тридцать восьмую, к Чечеткиным.
В тридцать восьмой квартире проживали двое – маленькая согбенная тетя Нюра, несмотря на свои шестьдесят все еще работавшая кондуктором троллейбуса, и ее сын Михаил, очень болезненный молодой человек лет тридцати двух, который числился конструктором в каком-то НИИ.
– А нету их никого, – с удовольствием сообщила Людмила. – Тетя Нюра сегодня работает допоздна – слышала, по радио объявили, что троллейбусы в праздники на усиленный режим работы перешли? А Михаил на демонстрации. Еще утром ушел.
– Я знаю, – сказала Сима, обеими руками придерживая берет и продолжая смотреть на Варю, высоко подняв голову. – Меня Миша и послал за своими вещами. Ему на демонстрации плохо стало. На «Скорой» увезли.
Людмила присвистнула и, коротко крикнув: «Погоди, стой, где стоишь!» – скрылась. Через пару секунд она уже подбежала к Симе, которая так и застыла между песочницей и детской каруселью, по-прежнему придерживая на голове берет.
– Мишке, говоришь, опять поплохело? – задыхаясь от бега, спросила Людмила. – Что на этот раз? Небось, родильная горячка?
Сарказм Людмилы Стамескиной в адрес соседа объяснялся двумя причинами: во-первых, упомянутый Михаил никогда не хотел замечать яростных Люсиных попыток привлечь его внимание, а во-вторых, и это главное, всему двору и даже обитателям прилегавших окрестностей молодой мужчина был известен своей чрезмерной болезненностью.
Его больничная карта состояла из нескольких томов. Из двенадцати месяцев в году восемь Михаил Чечеткин пребывал на бюллетене. Врачи находили у тридцатидвухлетнего мужчины гипертонию, ишиас, гайморит, бронхит, корь, краснуху и гепатит; обнаруживали диатез, гастрит, геморрой, непроходимость кишечника и колит; к списку диагнозов постепенно прибавлялись авитаминоз, отит и красная волчанка…
Стоило только посмотреть, как Михаил, будто древний старичок, в ясные дни в сопровождении матери выползает из своего подъезда погреться на солнышке – как вам сразу приходила в голову мысль, что этому бедолаге осталось недолго топтать нашу грешную землю. Высокий, очень сутулый, со впалой грудью и тонкими, бледными, очень слабыми руками, он казался форменным доходягой. Медленно передвигаясь по двору, Михаил Чечеткин оставлял за собой тошнотворный шлейф из лекарственных и больничных запахов.
– Знаешь, Люська, ты не торопись жалеть Мишку-то, – сказала как-то Людмиле по секрету другая ее соседка, работавшая в регистратуре ближайшей поликлиники. – Не такой уж этот Чечеткин и хворый. Он просто, знаешь, кто? Классический ипохондрик!
– Кто-кто? – переспросила Людмила. Высшего образования у нее не было, и умные слова ввергали швею-надомницу в почтительный трепет.
– Ипохондрик! Это тоже болезнь, но своеобразная. Больше психическая. Болезненное состояние сознания.
– То есть?
– Ну, это когда человеку кажется, что у него все время что-то болит. И он так в это верит, что кое-какие признаки болезней и впрямь начинают проявляться. Но бoльшей частью все эти его болячки – придуманные или преувеличенные.
– Но он же страдает! – в том, что Миша и впрямь выглядит замученным и залеченным, сомнений не было никаких.
– Конечно! – пожала плечами регистраторша. – Это так называемое нервное страдание, которое развилось в результате ипохондрии! Классический случай. Я тебе больше скажу: у мужчин зрелого возраста ипохондрия вообще может перерасти в меланхолию. Или даже бери дальше – в первичное сумасшествие! Паранойю.
– Ой, мамочки! – вскрикнула Люся, легко представив себе, как помешавшийся на своих болезнях Михаил врывается к ней домой под покровом ночи и насильно вливает в Людмилино горло три литра касторки.
– Да не боись! Чечеткину твоему до этого далеко. Он просто слабовольный очень, слизняк! Ни за что не хочет в этой жизни отвечать. Взрослый мужик, а желает, чтоб с ним, как с ребенком, нянькались!
Со дня этого разговора уже прошло несколько месяцев, но Люся все еще пребывала под впечатлением. И, хотя к ее отношению к Михаилу теперь примешивалась изрядная доля презрения, на скрючившегося и хватающегося то за бок, то за поясницу мужчину она продолжала взирать с некоторой опаской.
А молоденькая женщина в светлом плаще, напротив, вызвала у нее любопытство: это было в первый раз, когда в Михаиле, помимо его молчаливой матери, принимал участие кто-то еще.
– Так что там у нас с Мишей-то приключилось? – повторила Людмила свой вопрос.
– Сердце, – приветливо ответила девчонка. – Мы всем отделом у института собирались, на демонстрацию. И Миша пришел, правда, мы ждали его долго. А когда стали всем лозунги и портреты раздавать, он так побледнел ужасно! Парни его под руки подхватили, падать он начал… и к стенке прислонили. А я к вахтеру побежала, в «Скорую» звонить…
«Скорая» приехала только минут через сорок – машина с трудом прорвалась сквозь запруженные праздничным народом улицы. Пожилая врачиха в два счета обстукала бледную ввалившуюся грудь Михаила
