Кущина… фронтовая подруга…
Между тем в каморке под лампой все еще сидят Мамочко и Малахитов. Мамочко с той же загадочной блуждающей улыбкой барабанит пальцами по столу. Малахитов, словно окаменев, смотрит на потолок, на жирненькую ножку купидона.
– Вот такие пироги, – нарушает тягостное молчание Мамочко.
– Н-да-а-а… – соглашается Малахитов.
Входит Марина, и молодые люди тут же вскакивают.
– Господи! И вы еще здесь! – восклицает девушка. – А ну-ка, марш, марш! Мне анатомию учить.
– Я вам книжки, Марина, принес, какие вы просили… – по глазам Малахитова видно, что влюблен, влюблен окончательно и бесповоротно.
– Спасибо, Женечка, – тепло говорит Марина. – Но вы же в госпиталь опоздали к отбою.
Кажется, она тоже неравнодушна к скромняге-морячку.
Между тем Мамочко деловито выкладывает из портфеля банки мясной тушенки, сало «лярд», яичный порошок, сгущенное молоко… словом, невиданную по тем временам роскошь.
– Я, Маринка, насчет жранины. По-соседски. Может, чего сгодится? – как бы между прочим говорит он.
В глазах Марины при виде такой невероятной снеди появляется безумный огонек, но она берет себя в руки и почему-то басовито хохочет.
– Да вы с ума сошли, Мамочко! Где это так отоварились? Ну-ка, коробейник, собирайте товар! Марш, марш, мальчики!
Гости – хочешь не хочешь – направляются у выходу, как вдруг из камина раздается голос Пети. Он, оказывается, давно уже там сидел.
– Товарищи моряки, а что бы вы сделали, если бы кто-нибудь из вас лично поймал Гитлера?
– Обыскал бы, – не задумываясь, выпаливает Мамочко.
– Передал бы командованию, – усмехается Малахитов.
Марина выпроваживает их и задергивает занавеску.
Ночь. Тени деревьев раскачиваются на стенах, на «высокохудожественном» потолке мраморного дома.
Под сводами палаццо за бесчисленными перегородками и ширмами, в бедных своих гнездах спят уставшие за день люди.
В лабиринте каморок, углов и изогнутых коридорчиков то тут, то там мелькают разрозненные части былого купеческого роскошества: срезанная пополам фанерной стенкой кариатида, японского стиля витраж, лампа на витой медной ноге.
Слышится храп, сонное бормотание, где-то плачет ребенок… заунывное с ноткой отчаяния баюканье… чей-то страждущий стон… скрип пружин…
Марина лежит с открытыми глазами, руки закинуты за голову. Еле слышно девушка что-то подсчитывает:
– …восемь дней… триста двадцать… мыла три куска… ну, у Ольги сотен пять… еще часики… нет, не хватит все равно…
– Марина, как ты думаешь, Гитлер – человек?
– Конечно, нет, – не задумываясь, машинально отвечает девушка и спохватывается: – Ты чего не спишь?
Петя приподнимается на локте. Глаза его поблескивают в темноте, голос очень серьезен.
– Знаешь, мы с ребятами все время думаем… Когда Гитлера поймают, какую ему присудят казнь?
– Расстрел, наверное, – говорит Марина.
Она садится на кровати и смотрит на брата. Лунный свет пронизывает ее волосы, обтекает плечи.
Тихо подвывает каминная труба. Безмолвствует внушительное и зловещее учебное пособие.
– Расстрел, – медленно повторяет Петя и вдруг бурно возмущается: – Расстрел – это мало! Такому всемирному гаду какой-то расстрел. Нет, уж, дудки! Так не пойдет!
– Знаешь, Петенька, а я бы его вообще не казнила, – тихо задумчиво говорит Марина. – Хоть он наших с тобой маму и папу убил и миллионы других людей, а я бы его выпустила. Да-да, выпустила бы! Пусть себе ходит без войска и без своего гестапо, и все люди будут на него смотреть и знать, что он Гитлер. Все люди, представляешь, все народы, и в том числе немецкий… Ведь он, наверное, своему народу внушил, что он великий спаситель мира, а тут все про него все узнают… Представляешь?
– Да ведь ты же сама сказала, что он не человек! – перебил ее Петя.
– Вот все это и узнают, это и будет ему казнь, – сказала Марина.
– Так если он не человек, это ему вовсе не страшно, – горячо зашептал Петя. – Подумаешь, все знают, велика беда! Он будет ходить и посмеиваться, а потом еще придумает какой-нибудь обман.
– Может быть, ты и прав, Петик, может быть, и нельзя его выпускать, – пробормотала Марина.
Секунду она сидела неподвижно, потом соскочила с постели, подбежала к брату и закутала его одеялом.
– Спи, спи, пожалуйста. В школу опоздаешь. Там знают, что с ним делать, – она многозначительно показала пальцем на потолок, где отсвечивал под отраженным светом луны кругленький бочок купидона.
В школе на уроке истории на задних партах продолжал оживленно дебатироваться все тот же злободневный вопрос: что делать с Гитлером?
– Поймать, посадить в стеклянную клетку и возить по городам, – басил верзила-третьегодник.
«Камчатка» зашумела еще пуще. Глаза у Пети расширились до предела.
…Комически ужасный Гитлер в полосатом трико (из кинофильма «Новые похождения Швейка») под какую-то чудовищную музыку (флейта и барабан) закружился в его воображении прямо перед классной доской, на которой висели изображения древнегреческих воинов…
…Со своей задней парты Петя, оттянув тетиву могучего лука, поразил стрелой злодея прямо в пятку. Гитлер с омерзительной гримасой запрыгал на одной ноге…
– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который… – читал историк.
Он прекрасно видел, что по меньшей мере половина учеников рисует в своих тетрадках захватывающе сцены пленения Гитлера. Наконец, он отложил «Илиаду» и, простирая руки к «камчатке», провозгласил:
– Мальчики, Гитлер и его клика осуждены историей, а это самое главное!
Купидоны и наяды закопченными глазами смотрели с потолка на хлопотливый быт мраморного дома. Многочисленные хозяйки суетились у примусов и керогазов, возились с детьми, стирали бельишко. Среди всей этой копошни гигант Боря Мамочко в шелковой майке делал мощную гимнастику четырехпудовой гирей. В одном из углов «творил» местный фотограф-сапожник дядя Лазик. Перед аппаратом позировали сержант-артиллерист со старушкой-матерью. Стены были увешаны непросохшими еще снимками военных с женами, невестами, детьми.
Рядом был разложен сапожный инструмент, валялась груда старой обуви.
– Внимание! – кричал дядя Лазик. – Больше собранности! Внимание! Товарищ сержант, тихо улыбнитесь своей красивой маме.
По коридору торопливо прошла, здороваясь с соседками, Марина Громеко.
Женщины сочувственно вздыхали ей вслед.
– Как бьется-то Мариша! И учеба, и в госпитале дежурит. Мальчишка на руках.
– Самоотверженное дитя! – сказала юрисконсульт Нина Александровна Самолюбовер. – В ее возрасте я царила на Южном берегу Крыма.
Марина заглянула к дяде Лазику. Тот уже тачал сапоги.
– Здрасьте, дядя Лазик. Прямо не знаю, что с Петькой делать – обувь на нем горит.
– Увы, Мариночка, боюсь, что Петиным штиблетам уже трудно помочь.
– Мне обещали в госпитале ордер, но только через месяц, – вздохнула девушка. – Вы не знаете, может, кто продает?
Теперь уже вздохнул дядя Лазик.
– Одна дама продает приличные мальчиковые ботинки, но сколько они стоят – ах…
