кельи. Больше во дворе никого не было. Сидоркин устремил взгляд на шпиль колокольни. Тот ясно вырисовывался на фоне утреннего неба. Одинокое облако проплыло мимо.
Стараясь не привлекать внимания, Саня направился к колокольне. По старым деревянным ступеням поднялся на самый верх звонницы. Выудил из кармана зажигалку. Прикурил, прикрывая ладонью огонек, и с удовольствием затянулся табачным дымком.
Внизу стукнула дверь, раздалось топанье. Кто-то поднимался. Карманник напоследок жадно затянулся, выкинул оставшийся чинарик. Помахал рукой, разгоняя дым.
Тут же его взору предстал запыхавшийся Трифон.
— Я приметил, что ты вошёл сюда! — сказал тот, тяжело дыша. Приложил руку к сердцу, глубоко вздохнул. — Пойдём! Я погладил мою старую рясу, примеришь…
Сидоркин нехотя поплелся за монахом.
— Она ещё совсем новая! Я аккуратно носил! Просто маловата мне стала! — Не умолкал по дороге Трифон.
Инок в радостном возбуждении вошёл в келью. Схватил с топчана платье и протянул Сидоркину:
— На, надевай!
Саня напялил.
— Как на тебя сшита! — воскликнул Трифон, наклоняя голову вбок.
Сидоркин стоял посреди кельи и оглядывал себя. На нём топорщился длинный дьяконовский стихарь, в просторечии именуемый рясой.
— Зеркало есть? — спросил вор.
— Зеркал не держим! — бодро ответил инок. — Изобретение дьявола!
— Этот скупердяй изобрёл зееркалоо? — негромко поразился Саня, обращаясь сам к себе.
Впрочем, Трифон не слушал, он с детским восторгом на лице разглядывал одежду. Казалось, монах сейчас захлопает в ладоши.
— Повернись, брат! — попросил он.
Послушник послушно повернулся на 360 градусов.
— Нигде не жмёт? — проявил беспокойство инок.
— Сойдёт. Просторней, чем тюремная роба.
— Брат Трифон, можно тебя на минутку? — в келью заглянул монах, заросший до ушей бородой.
— Можно! — Трифон глянул последний разок на рясу и вышел.
— Ну что, в таком прикиде не стыдно и храм навестить, — рассудительно изрёк Сидоркин.
13. Брат Сергий
Сидоркин, облачённый в рясу, колол дрова, изредка поглядывая на храм. Ещё трое черноризцев занимались тем же — кто-то таскал в близлежащее строение готовые чурки, кто-то сортировал дерево.
К карманнику подошёл монах.[5]
Он был упитан. На полголовы ниже Сани. Бороды не было. Вернее, слабая щетина пробивалась, но бороды как таковой, не было. Вероятно, она просто плохо росла. Ну, что ещё? Тёмные волосы до шеи, пухлые щёки, нос кнопкой. Маленький, аккуратный, резко очерченный рот. И глаза — голубые и круглые, как у сиамского кота.
— Брат Алекса-андр! — позвал он тихо тонким голоском.
Сидоркин воткнул топор в чурку, разогнул поясницу:
— Ну?
— Ты не шутил вчера за ужином насчёт еды? Ты и сегодня есть не будешь? Я желаю занять очередь!
— Жрать хочешь? — ухмыльнулся карманник.
— Ага… — вздохнул собеседник.
— Тебя как зовут? — послушник внимательно, даже очень, присматривался к иноку.
— Брат Сергий… — монах глядел наивными глазами.
— Это ты меня впускал на территорию, когда я стучал? — припомнил вор.
— Я… — упитанный выжидающе смотрел.
— Ты когда снова дежуришь у ворот?
— Сегодня вечером и ночью… А что?
— Серёга, ты первый в очереди за баландой! — объявил карманник.
— Спасибо… А зачем ты спросил про моё дежурство?
— Иди-ка сюда, — поманил пальцем Сидоркин.
Он нагнулся, было, к уху монаха, но заметил, что никто не работает. Иноки замерли, прислушиваясь. Вор выпрямился.
— Вас учили, что подслушивать нехорошо? — спросил он, обводя братию грозным взором.
— Да брось, брат! — ответствовал монах, заросший до ушей бородой, тот самый, что заглядывал в келью, когда карманник мерил рясу. — В этих стенах нет секретов! Господь всё видит…
— Я уже слышал это. И вот что скажу! Видимо, у Господа работа такая — подслушивать и подглядывать! — отпарировал послушник. — Но какое отношение вы имеете к его работе? Я хочу сказать брату Серёге глубоко личную вещь, которая касается только меня!
Бородач пожал плечами, развернулся и понёс дрова в чулан, другие тоже принялись за работу.
Из жилого помещения показался настоятель, направился к дровосекам.
— Его только не хватало, — проворчал Саня. — Позже поговорим, — произнёс, обращаясь к Сергию, и снова взялся за топор.
Был вечер. Все, как обычно, собрались за трапезой. Сквозь окна столовой-кухни проникал мягкий свет, окрашенный в красное. Два десятка монахов заворожено наблюдали, как настоятель хлебает гороховый суп с лапшой. Саня сидел напротив Трифона, время от времени с задумчивым видом кидая в рот маленькие кусочки хлеба.
Игумен отложил ложку, допил остатки бульона, отставил тарелку. Затем чинно, не спеша, выпил молоко. Как по команде, с тяжким вздохом, монахи поднялись.
— Спасибо Господу, который нас поит и кормит! — нараспев возгласил Феофил. — Да святится имя его ныне и присно и во веки веков! Благослови братию, Иисус!
— Аллилуйя! — грянуло 20 глоток.
— Детки мои! — возвышенно сказал игумен. — На повестке вечера один важный вопрос! Нужно отнести брату Сергию его порцию супа и молока на пост к воротам! Кто желает это сделать?
— Яяяяя! — одновременно крикнуло 20 голосов.
Настоятель обвёл глазами стол, увидел полную тарелку, стоявшую перед послушником, поднял на него взор:
— Ты, почему не ешь, брат Александр? Нет аппетита?
— Типа того, — ответил Сидоркин. — Очищаю душу…
— Послушник Александр отнесёт брату Сергию суп и молоко! — объявил игумен. — Все свободны, можете заняться личными делами… Александр, отнесёшь пищу, и придёшь ко мне, не запамятуй!
Сидоркин молча кивнул, собрал нехитрые яства и вышел из трапезной. В правой руке он нёс небольшой тазик, накрытый листом бумаги. В левой держал литровую кружку молока, сверху неё покоилась тарелка с хлебом. Подошел к кирпичному флигельку возле ворот. Ударил ногой в дверь. Она, скрипя петлями, отворилась. Сидоркин вошёл. Побелённые стены были чисты, без обоев и картинок.
В углу, на тумбочке, стояла икона. Ещё были стол под клеёнкой, коричневый диван и два стула — убранство флигелька не отличалось оригинальностью.
На этом самом коричневом диване и возлежал брат Сергий. Увидев Саню, сразу вскочил.
— Вот твоя жратва! — сказал Сидоркин, ставя посуду на стол. — И моя порция, как и обещал.
