– Нет, – тихо говорю я. Я на работе, но я все забыла.
Его взгляд скользит по стенам – скучаю, возвращается к моему лицу – улыбаюсь. А соскучиться не успеваю!
– Что это? – смеется он, склонившись над моими синими каракулями.
– Характер.
– Мне нужен графолог, – не улыбается он. – Линейное письмо «А» выдумали критяне-врачи. Его никто не может расшифровать. До сих пор.
– И что для этого нужно? – понизив голос, спрашиваю я.
– Брать «языка».
– Прямо сейчас? – коварно спрашиваю я, на моих губах улыбка, мне страшно самой от нее.
Мы долго смотрим глаза в глаза, сердце рвет сердечный листок. Он отворачивается первым и подходит к окну. Смотрит и молчит. В меня крадется тревога, ее ловят сердечные ушки.
– Осень… Тучи… – вдруг говорит он, глядя на жаркое вечернее солнце.
Я вижу небо. Облака растаяли, в небе нет ничего.
– Тучи? – шепотом спрашивают мои губы. Не веря. Не вижу лица, страшно.
Он поворачивает голову, глаза в тени.
– Жить хорошо! – смеется, вот только смех невеселый.
Я рефлекторно взялась за шею, под пальцами пульс, в горле тревога. У нее лицо хмурой осени, ветер мчится по трем дорогам, на них никого.
– Александра Владимировна! У Милюковой вода изо рта! Быстрей! – В проеме распахнутой двери перепуганное лицо молоденькой постовой сестры.
– Иду!
Я выбежала из ординаторской и оглянулась. Окно, солнце, листья, черный силуэт, его оранжевый контур. Не видно лица.
Изо рта Милюковой текла минералкой мокрота. Прозрачная, чистая, с газом. Острая левожелудочковая недостаточность, отек легких. Я даже не знала, что делать. У отказной Милюковой анэнцефалия, почти полностью отсутствуют полушария мозга. Девочка-растение. Ее черепная коробка сплющена уродством, несовместимым с нормальной жизнью. Ей два года, выглядит как шестимесячная. День и ночь мозговой, монотонный крик. Почти никаких рефлексов. В реанимацию не возьмут. Что делать?
– Наргиз, у Милюковой отек легких. Спасать?
– Придется! – Наргиз смачно выругалась. – У нее внутрибольничная. Пневмония после ветрянки. А ветрянка-то наша.
К нам прилетела ветрянка из боксов первого этажа. У всех все нормально – у Милюковой инфекция. Она прожила два года. Видимо…
– Кислород, строфантин на физрастворе, преднизолон. Пошевеливайся! – крикнула я ночной сестре.
Она бросилась набирать, пальцы дрожат. Только закончила, практики нет. Медленно, медленно, медленно!
– Да не бойся ты! – Я вырвала из ее рук шприц. – Все равно не жилец. Не сегодня, так завтра.
Сестра накладывает на лицо Милюковой маску – кислород со спиртом. Я набираю лазикс и одним глазом смотрю на Милюкову. Она захлебывается от крика и мокроты, текущей прозрачной рекой. Не жилец, урод, а мне ее жаль до сердца. Что же ей так не повезло? За что?
– Давай ее ручку. – Я тру спиртом кожу, венок не видно. Придется колоть на наружной стороне ладони. – Эуфиллин и димедрол готовь, быстро!
– Тоже на физрастворе? – Сестра уже освоилась. Она со мной – ей не страшно. А я сама с собой. Я слышу свой резкий голос со стороны, руки делают, в голове пустота.
– Да! – Я ищу вену на голове, там проще найти. – Отсасывай слизь электроотсосом.
В вену Милюковой течет помощь, улучшения нет.
– Разбавь спирт физраствором, – быстро говорю я. Спирт – отличный пеногаситель, но если ввести в вену, будет быстрее.
Мы провозились с Милюковой час, пока ей не стало стабильно лучше.
– Альбумин и глюкозу капельно, – сказала я, уходя.
Я шла по отделению, за мной ползла тревога, обесцвеченная мертвым светом люминесцентных ламп. Из поворота вынырнули двери ординаторской, сердце споткнулось и замерло. Не знаю, сколько я стояла перед дверью, не решаясь войти. Потом вытерла мокрые ладони о халат и взялась за ручку. Дверь открылась сама – темная комната, ни единой души. Проем окна зияет, в его раме никого нет.
Странно, но я почувствовала облегчение.
Ночью ничего серьезного не случилось, но я заснула под утро. Во сне я плыла в безбрежном море прозрачной воды, только текла она у меня изо рта, лопаясь крошечными газовыми пузырьками. А Милюкова умерла ранним утром.
– Сегодня не получится – мне так жаль. – Юбилей у начальницы.
– Хорошо. Поеду за город.
– Один?
– С приятелями.
Мне жаль, ему нет. Мне жаль, ему нет!
– Какие они, – мне отчего-то трудно говорить, – твои друзья?
– Разные, – скучно отвечает он.
Ему не терпится закончить разговор, я медлю. Мне хочется, чтобы он меня позвал, но он молчит.
– Два дня, – я говорю, как мне жаль, что мы не увидим друг друга.
– И две ночи, – смеется он.
У меня сжимает сердце. Почему ночи? Там будет женщина?
– Мужская компания? – У меня горят щеки.
– Смешанная, – смеется он. – А у вас?
– Тоже, – неловко смеюсь я.
Мне нужно увидеть его друзей, чтобы знать, почему его тянет к ним.
– Не скучай, – не соглашается он.
– Ты тоже. – Я разочарована, и мне страшно.
– А почему ты не говорила, что на сегодня у тебя планы? – вдруг спрашивает он.
– Забыла.
– Меня? – смеется он.
– Нет, – я говорю, что думаю только о нем. Нетрудно понять.
– Не скучай, – повторяет он.
– Тоже, – мне хочется плакать.
Марат
Бурная река, пришедшая с гор, мелея, подрыла глинистый берег широкими ступенями. В трещинах сочная трава, на прожаренных солнцем прилавках битые камни. Я спустился, считая ступени. Пять. По одной на сотню лет? Река бесится у берега, на ее дне голыши и яркие, цветные пятна. Мне стало любопытно. Что за артефакт мы имеем? Сбросил ботинки, зашел в воду и чуть не навернулся. Бешеный поток сбивает с ног, меня тянет тайна цветного дна. Я поднял со дна первый попавшийся камень, на ладонь лег изразец, облитый ярко-красной поливой. С ним рядом желтый, синий, белый. Полным-полно. Такими отделывали мечети и богатые дома на Среднем Востоке. Я погладил пальцами осколки древней мозаики. Жаль. Красота умерла, ее забыли. Я стою по колено в воде, она стала кладбищем чужого таланта. Теперь вряд ли кто-то узнает, каким он был. Не лучшая перспектива для таких, как я… Ха!
– Здесь недалеко развалины древнего городища, – услышал я позади мечтательный голос траурницы.
– Как они здесь очутились?
– Не знаю, – засмеялась она, разглядывая изразцы. – Вода тащит все.
Мы сидим на широких ступенях. Они обжигают жаром, будто древние суфы, но вместо горячих воздуховодов – солнце. Ноги по колено в воде, она такая ледяная, что ломит пальцы. Тишина, только
