еще вид, в общем…
Эмма Ивановна Франк надела зеленое платье с черным поясом и черные же лодочки. Взбила волосы, глаза подвела, попудрилась — все без энтузиазма: не оценят… И — вышла. Старикашка, сняв пальто, оказался одетым в новый с иголочки костюм — отчетливо коричневый, неотчетливо коричневую рубашечку; вокруг шеи имел синий галстук, а на ногах — желтые-прежелтые ботинки нашего-пренашего производства. У ног же имел чемодан, обклеенный многочисленными видами немецких городов и украшенный еще надписью по диагонали (сине-красной) — «С приветом из Германии».
— Так, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Вы ко мне с приветом из Германии?
— Нет… то есть да, — не понял старикашка, скосив глаза к чемодану. — Это внуков. Он из Германии на той неделе вернулся — и мне сразу стало негде жить.
— На той неделе — это на какой? — придралась Эмма Ивановна Франк.
— На прошлой, — уточнил Дмитрий Дмитриевич.
— Ну-ну… Я сейчас чай поставлю. Чаю хотите, конечно?
— Я ел, — отчитался образцовый гость.
— Есть я Вам пока не предлагаю. Я чаю предлагаю — выпить.
— Сами-то будете?
«Заботливый!» — умилилась Эмма Ивановна Франк и интеллигентно ответила: — Если позволите.
— Ну, что ж, побалуемся…
Вот так и будем с ним — жить и баловаться, жить и баловаться. Заплакать, что ли, тут… на кухне? Поздно, голубушка, плакать: доигралась. И угораздило же — придумать игру эту дурацкую. Зачем? А затем, что с ума сходила от одиночества. В Воронеж поехала — кого навещать!.. Поленьку Лиознову, с которой лет сорок не виделась и могла бы еще сорок, если осталось сорок… Говорить с Поленькой не о чем, скучно, пошла в скверик, там Дмитриев этот Дмитрий Дмитриевич весь в снегу ходил: туда — и обра-а-атно, туда — и обра-а-атно, челночком эдаким. Туда — и обра-а-атно… Ну и сыграла с ним в «Вы-мне-снились». С тоски, конечно, и безо всяких намерений. Текст традиционный. У-каждого-психа-своя-программа, кто это сказал? У нее — игра в «Вы-мне-снились», и что же? Дело, конечно, в объекте, а объект был явно не тот в Воронеже. Но ведь и не планировалось ничего особенного — поговорить планировалось. Поговорить и разойтись… Интересно люди иногда реагируют! Однажды вот какой-то совсем уж ненормальный старичок на бульваре в Москве схватил ее за плечи, целовать начал, умолял ночь с ним провести. Эмма Ивановна Франк бежала тогда по бульвару так быстро, как могла, а могла она не очень быстро. Впрочем, хулиган-старичок, кажется, вообще никак не мог — во всяком случае, не гнался, слава богу. Пришла домой, рассказала Манечке — компаньонке своей… та в ужасе была: Эммочка-как-Вы-можете-это-же-безнравственно-я-бы-со-стыда- умерла! Почему безнравственно? У каждого психа… и так далее, почему безнравственно? Скорее уж глупо… хотя бы и потому, что без-ре-зуль-тат-но: никто всерьез не клюнул на «Вы-мне-снились»! В такие игры в молодости хорошо играть — теперь что уж… Теперь только если вот Дмитриев, Дмитрий Дмитриевич — с- приветом-из-Германии.
Чайник вскипел быстро, как никогда. И заварился, и настоялся -все в одну минуту. Пожалуй, идти туда пора… Тут где-то конфеты были коробочка и пачка какого-то печенья. Почему неизвестно, но все хотелось унести за один раз — и удалось. Бухнула чайник на стол, почти уронила печенье с конфетами.
— Балуйтесь, — сказала и добавила: — Озорник.
Дмитрий Дмитриевич сконфузился весь и за стол не садился — стоял около.
— Сесть бы Вам, Дмитрий Дмитриевич, а?
— Это можно, — согласился тот, помявшись. — В ногах правды нет.
Мудрый… Будет пословицами говорить, афоризмами. Кладезь, небось, мудрости. Ну, уселся наконец. Жалкий такой… уселся и в комочек съежился.
— Вы чего так съежились, Дмитрий Дмитриевич?
— Стесняюсь еще.
Непосредственный… Скоро перестанет, наверное, стесняться — такое начнется, держись! У меня только пятки замелькают… Но пока стесняется. Чай, вон, остывает — не притронется.
— Ну, Дмитрий Дмитриевич!..
— А?
— Чай же надо пить: холодный невкусно.
— Вы первая начинайте.
Торгуется… Да-а, не жизнь будет — малина. И на меня смотрит: сделаю глоток — как начнет из блюдца баловаться!.. Начал уже: ух, до чего ж замечательно балуется — загляденье просто. Разрозовелся весь, головушка взмокла… Бедная ты Эмма Ивановна Франк!
— Зовут-то Вас не помню как. У меня только адрес записанный.
— Эмма Ивановна меня зовут. Эмма Ивановна Франк.
— Спасибо, Эмма Ивановна. Имя у Вас красивое, нерусское вроде.
— Немецкое. Вы вот… печенье берите.
Дмитрий Дмитриевич ел печенье так, как будто и не печенье это вовсе было, а, скажем, картофель- жареный-фри, ухватывая сразу по две, а то и по три печенины.
«Голодный! — затосковала Эмма Ивановна. — Надо бы супом его накормить, а я чай даю…»
— Я вообще-то мало кушаю, — отрекомендовался тот. — А сейчас — это потому что волнуюсь сильно. Не знал ведь, как Вы меня встретите. Может, думаю, совсем забыли; скажете — не знаю, мол, такого; придется назад уезжать.
У Эммы Ивановны защипало глаза: Дмитрий Дмитриевич был похож на щенка.
— Вас невозможно забыть, — сказала она с трудом.
— Правда? — обрадовался гость. — Мне это лестно. — И стал дальше печенье есть.
А Эмма Ивановна вдруг поняла, что когда женщина хочет есть — это как-то не бросается в глаза, но голодный мужчина представляет собой зрелище невыносимое, невыносимое…
— Мы с Вами немножко погодя супчику поедим, ладно? Сейчас пока червячка заморили, а потом супчику… колбасы пожарю…
— Это можно… тьфу, черт, опять забыл, как Вас зовут!
— Эмма Ивановна Франк.
— Ах, вот что… Ну, извиняйте. А внук — он ничего у меня, вы плохо не думайте. Положительный человек, два года — как один день, от звонка до звонка оттрубил, сержант теперь. Сержант Дмитриев. Я и подумал: квартира-то у нас двухкомнатная казенная, раньше мы с ним в одной комнате жили, а теперь он уж большой вырос — девушка объявится хорошая или что… куда ж я им? Поеду, думаю, в Москву, буду у Вас жить, чтоб молодых не стеснять. Так вот и решил… Правильно решил-то? — И поднял на Эмму Ивановну крохотные глазки свои.
— Правильно, все Вы правильно решили. Вместе веселее, у меня квартира большая.
— Метраж… метра сорок два будет?
— Наверное. По-моему, сорок два и есть.
— У меня глаз как алмаз. А я, если что, и за квартиру платить могу: пенсия-то большая, к восьмидесяти рублям подбирается. Вот только им в Воронеже разве что помогу когда.
— Спасибо, Дмитрий Дмитриевич, но в деньгах нет недостатка.
— Да я уж вижу. В человеческом разговоре недостаток наблюдается, но это мы поправим, дело нехитрое.
— Нехитрое? — Эмме Ивановне ужасно хотелось плакать: сил не было как хотелось!
— А чего же? Из дому меня легко отпустили: поезжай, говорят, раз у ней к тебе такая любовь. Я сказал, что без глупостей жить будем. Ну, если что когда позволю, Вы уж не серчайте.
И заплакала Эмма Ивановна Франк — ничего не поделаешь: слеза, как и пуля, — дура… Не навзрыд, конечно, заплакала, а так, тихонько.
— Я хозяйственный, — утешал ее Дмитрий Дмитриевич. — В магазин там или починить что — это я всегда. Ой, — спохватился, — я же подарочек… сувенир воронежский! — Из чемодана вывалилась куча нестираного белья, потом появилась небольшая коробочка. — Это вам.
— Спасибо. — На коробочке было написано «Воронежский сувенир» — точь-в-точь как обещал Дмитрий Дмитриевич, — а оказался в ней утюг.
