— Утюг, — сказала Эмма Ивановна Франк. — Хороший утюг. Самый лучший утюг из всех возможных утюгов.
— А то я думал-думал, что бы такое вам привезти, — прервал ее медитацию Дмитрий Дмитриевич. — Мне говорят, книга — лучший подарок.
— Нет, — сквозь слезы возразила Эмма Ивановна. — Лучший подарок — утюг. — Она промокнула глаза галстуком платья.
Дмитрий Дмитриевич заулыбался, горячо заговорил о чем-то, а Эмме Ивановне вдруг показалось невероятно странным слово «утюг»: утюг, утюга, утюг, утюгу… Утюг вплыл в сознание, как огромный корабль вроде лайнера или крейсера, произвел там чудовищные разрушения и застрял. До слуха долетали обрывки длинной и подробной, подро-о-о-бной истории о том, как Дмитрий Дмитриевич покупал подарок, как сомневался, как долго не решался выбрать…
— Можно я переоденусь? — неожиданно услышала она сквозь утюг и мужественно произнесла:
— Конечно, что за вопрос!
— Только Вы отвернитесь, ладно? Я еще к Вам не совсем привык. — Дмитрий Дмитриевич смутился, как девушка, причем страшненькая. — Или нет… я лучше в туалете переоденусь.
— Господь с Вами! — замахала руками Эмма Ивановна. — Не нужно этого… в туалете. Я ведь могу и выйти. — И вышла в другую комнату.
За дверью переодевающегося долго слышалось пыхтенье. Потом Дмитрий Дмитриевич полупросунулся в комнату к Эмме Ивановне.
— Иголочки с ниточкой не найдется у Вас? — В дверном проеме убедительно заколыхались полосатые штаны.
Уменьшительно-ласкательное отношение к иголке с ниткой растрогало Эмму Ивановну.
— Что там случилось? Я не понимаю по штанам: мне их видно плохо.
— Да вот же! — Дмитрий Дмитриевич развернул штаны как знамя. — Пуговица оторвалась, а мне пока стыдно перед Вами в таком виде.
Он все время говорит «пока»… ах да, мы же с ним отныне вместе — вместе до самой смерти!
— Иголка с ниткой на кухне, только Вы вряд ли найдете. Я сейчас принесу.
— Но тогда Вы с закрытыми глазами идите, — потребовал Дмитрий Дмитриевич. — Мы же еще не в таких отношениях…
Эмма Ивановна без страха вошла в комнату и остановила взгляд на Дмитрии Дмитриевиче, стоявшем в трусах и прикрывавшем пижамными брюками мужские части тела.
— Я не умею ходить с закрытыми глазами. У меня от этого голова кружится… Да перестаньте Вы так нервничать — что я, по-Вашему, мужчину в трусах не видела?
— Не знаю, — призадумался мужчина-в-трусах, одновременно рдея, как венгерское яблоко.
— Давайте штаны, я сама пришью. Пуговица где?
— Потерялась… — Протягивая брюки, Дмитрий Дмитриевич стыдливо соединил пухлые колени.
И вдруг Эмма Ивановна начала хохотать. Не смеяться, заметьте, — хохотать, и не нервически, а от всей души. Неизвестно откуда пришел хохот этот — внезапный, как почтальон. Она в упор смотрела на гостя и просто-таки умирала от смеха. А тот совсем сначала скис, однако через минуту уже тоже улыбнулся… заулыбался, заулыбался и неожиданно, прежде всего для себя, залился тоненьким смехом, время от времени попискивая. Он все-таки удивительно был похож на щенка, ну вылитый щенок! Насмеявшись, они внимательно посмотрели друг на друга — и внезапно смутившаяся наконец Эмма Ивановна отправилась на кухню пришивать пуговицу к штанам. Дмитрий Дмитриевич кряхтел одиночестве, потом сказал:
— Я, извиняюсь, опять забыл, как Вас зовут…
«Склероз… Склеротик еще!» — с непонятной радостью подумалось ей.
— Прошу Вас запомнить: Эмма Ивановна Франк. Постарайтесь, пожалуйста, не спрашивать больше. Эмма Ивановна Франк, 1918 года рождения, немка, беспартийная, незамужняя. — Она сделала паузу и с удовольствием произнесла: — Певица.
— Спойте, пожалуйста, мне какую-нибудь песню, — быстро среагировал гость и умолк, судя по всему собираясь слушать.
— Какую же песню Вы хотели бы услышать, драгоценный Дмитрий Дмитриевич Дмитриев? — Она вернулась с его штанами.
— Можно вас попросить, — обиделся тот и от обиды стал надевать штаны прямо посреди комнаты, — не употреблять моей фамилии: у вас это как-то легкомысленно получается.
— Пардон, — извинилась по-французски Эмма Ивановна. — Так какую же песню?
— «Миллион алых роз», — размечтался Дмитрий Дмитриевич, окончательно облачась в чешскую свою пижаму: причем, стало ясно, что пижам до этого он не носил никогда, поскольку вел себя в ней, как если бы на нем был надет фрак.
— Это не мой жанр, — улыбнулась Эмма Ивановна. — Я исполняю старинные романсы.
— А-а, — разочаровался Дмитрий Дмитриевич, упихивая вещи в чемодан. — Ну… тогда можно не петь.
— Я и не собираюсь, — успокоила его Эмма Ивановна и отвернулась к окну.
— Ой, я, кажется, не то сказал…Вы пойте, конечно, я не против!
— Ни за что! — отрезала она и пошла разогревать суп, наказав гостя паузой — достаточной, чтобы воспитать целую гимназию.
Они и суп ели молча. Дмитрий Дмитриевич даже не поднимал глаз от тарелки, с отчаяньем наблюдая за собой, как быстро он ест. Однако после супа отчаянье почему-то пропало — более того, начал он поклевывать носом и даже всхрапывать. Продолжая педагогический террор, Эмма Ивановна без единого слова вымыла посуду, потом нечаянно поймала Дмитрия Дмитриевича за его занятием и улыбнулась. Они перешли в комнату. Гость зевал как заведенный.
— Я всю ночь не спал от волненья перед встречей. Вы извините меня за мой сон сейчас, это неделикатно я делаю.
— Вот Ваша кровать… то есть диван, можете укладываться.
— Только я постельного белья не привез. Я думал, Вы скажете нам надо вместе спать.
— Этого-то уж я Вам никогда не скажу! — возмутилась Эмма Ивановна, готовая было к примирению. — Не пугайтесь, пожалуйста.
— А чего мне пугаться? — расхорохорился сонный Дмитрий Дмитриевич. — Я на своем веку не с одной женщиной спал.
— Думаю, что на Ваш век и хватит, — закрыла тему Эмма Ивановна и поинтересовалась: — Вам руки не надо перед сном помыть?
— Да у меня чистые. — Гость проверил. — Мне вот в уборную хочется — это да. У Вас совмещенная?
— Отдельная, — отчеканила Эмма Ивановна.
— Это я люблю, в Воронеже тоже отдельная была. А то все время кажется, что пока ты там, так сказать, сидишь, кому-нибудь обязательно руки мыть надо.
И бодрым, как ни странно, шагом направился Дмитриев Дмитрий Дмитриевич в туалет — словно в бой, на штурм, в поход! Только что военных песен не пел… и из ружья не стрелял. В ванную пошел все-таки, но по-другому уже, миролюбивее. Там долго фыркал, плевался, вылез мокрый, полотенце попросил. Лег в приготовленную постель, сказал: — Бывайте, — и уснул с пол-оборота.
Эмма Ивановна посидела на кухне, выпила цитрамон: голова разболелась. От цитрамона голова не прошла. Давление подскочило, наверное. Плохо. Это она понервничала — и было, между прочим, от чего. Жизнь, в общем-то, рушилась… не шуточное дело! Значит, что же — обед надо на завтра варить? И не овощной, между прочим, супчик, вроде сегодняшнего, а какой-нибудь борщ там… наваристый. С костью во всю кастрюлю — этой, как ее… мозговой. И на второе — ой, второе теперь будет!.. — опять же мясо. Да, мясо-по-домашнему. По-домашнему… ужас. И компот. Ну уж компот — это дудки. Без компота обойдется… Она закрыла глаза, опустила голову на руки — и нечаянно задремала, даже уже снилось что-то: облако такое пушистое, белое. И вышел из облака этого Дмитриев Дмитрий Дмитриевич с винтовкой, стал стрелять и кричать: — Компот давай, пора! — Пришлось вздрогнуть и проснуться. Из комнаты в кухню и обратно, как маленькая тележка на многих колесиках, катался не то чтобы оглушительный, но густой и вместе
