рассыпчатый храп — именно того самого тембра, который лучше всего улавливает человеческое ухо. «Восхитительно», — вслух сказала Эмма Ивановна и пошла на храп с намерением прекратить его раз и навсегда, но в темноте наткнулась на что-то: прямо под ноги в освещенную переднюю снова вывалилась куча белья — все та же. Замачивая белье, поймала себя на том, что напевает: «Миллион, миллион, миллион алых роз из окна, из окна, из окна видишь ты…»
«Деградируем?», — спросила и взглянула в зеркало: оттуда смотрело моложавое лицо — и написано на лице этом было немыслимое, бурное счастье.
— Чему радуешься, дура? — обратилась она к лицу, стерла всю косметику и пошла спать — мимо тележки на множестве маленьких колесиков, которую все еще возили по квартире, на тележку эту стараясь не глядеть. Между тем с тележки съехало на пол одеяло. Дмитрий Дмитриевич лежал на диване как зародыш: поджав пухлые колени чуть ли не к подбородку — и светился во сне бледным светом чешской пижамы. Пришлось одеяло поднимать и укрывать спящего.
— Спасибо большое, — сказал зародыш и открыл глаза. — Ручку… разрешите поцеловать?
«Версаль!» — подумала Эмма Ивановна и, быстро наклонившись к дивану, неизвестно зачем поцеловала Дмитрия Дмитриевича в губы. И вышла из комнаты. И закрыла за собой дверь. В своей комнате плюхнулась в кресло и сказала: «Ну и глупо». Прислушалась: тележку перестали возить. Значит, начинается… сейчас начнется. Дмитрий Дмитриевич ищет уже ногами под кроватью тапочки — тапочки у него новенькие, немецкие… пантофельн. С минуты на минуту он появится перед нею во всей красе. Эмма Ивановна зажмурилась от ужаса и бросилась в ванную — только бы успеть проскочить мимо двери, за которой подозрительно долго уже не возят тележку!.. Успела — и дверь на задвижку: ррраз! Привет, Дмитрий Дмитриевич.
Сидя на краешке ванны, она чувствовала себя в безопасности. Не станет же он дверь ломать, в самом деле! Ему ведь жить тут еще, а со сломанной дверью не очень-то… Господи, что за мысли! Даже если я… как бы сказать… взволновала Дмитрия Дмитриевича, то он, скорее всего, просто встал с диванчика и теперь ждет ее в комнате. Это, между прочим, ужасно… Сколько же мне тут сидеть, на краешке ванны? А пока Дмитрий Дмитриевич не устанет ждать и не пойдет опять к себе на диванчик. Она поднялась, приложила ухо к двери: вроде тихо пока. Постояла… Взяла тюбик с дневным кремом, прочитала: нанести крем тонким слоем. Нанесла. Покончив с этим, тщательно напудрила лоб, нос, щеки, немножко шею. Чуть-чуть подкрасила губы, самую малость подвела глаза… Ну и как? Да в общем опять порядок!
И, громко щелкнув задвижкой, Эмма Ивановна Франк вышла в коридор с совершенно победительным видом… В комнате у нее никого не было. Зато по соседней комнате продолжали возить тележку — причем с удесятеренной скоростью.
«Вот как!» — вслух сказала Эмма Ивановна, покачала головой, подошла к окну и улыбнулась всем, кто шел в этот поздний час по ночным улицам. Спокойной вам ночи, дорогие мои… И осталось совсем немного: еще раз смыть косметику и лечь наконец спать, чтобы прекратить как-нибудь бесконечный день. Лечь спать и назло им, назло нам увидеть-таки до конца тот самый сон, который вот уже много лет кому она только не пересказывала, кому только не дарила! Пресловутый сон о хорошем человеке, о стране, где она не была никогда, — стране по имени Германия. И домик — весь в плюще, и двор — весь в гравии, и стол — весь в рукописях… А хороший человек — Он тогда еще молод, красив и черноус. Она в шутку называет Его «магистр», хотя какой Он магистр!.. Это когда-а-а еще будет! Пока же Он просто весельчак, просто балагур — и основы мироздания, потрясаемые Им, рушатся лишь в Его дознании. Она вышивает Ему кисет — вот, значит, как он выглядит, этот кисет: с узорами желтым по черному. А что, хорошо, между прочим, вышит кисет, со вкусом — и нечего смеяться. Но Он всегда смеется — что с Него взять? Пусть смеется, пусть считает ее девчонкой, но ведь приглашает все-таки на лекцию — и надо наконец послушать эту лекцию, надо наконец узнать, о чем она. Впрочем, кажется, Он прав, когда смеется над ней: лекция слишком трудна для нее… и потом ей плохо слышно, она выбрала неудачное место — долетают лишь отдельные слова. Она напрягается, чтобы уловить хоть какой-то смысл, но — увы… И тогда она начинает смотреть по сторонам.
Проснитесь, Эмма Ивановна Франк, проснитесь немедленно. Пусть Вам запомнится только это, не смотрите свой сон дальше: он ведь должен остаться тем самым сном, о котором в жизни Вашей вы рассказывали и рассказывали случайным людям на случайных бульварах — да и теперь временами рассказываете… теперь, когда Вам далеко уже за шестьдесят и такой способ знакомства кажется немножко неприличным в Вашем возрасте — да, немножко неприличным… Но ведь речь идет о невинном сне, утешаете себя Вы: у-каждого-психа-своя-программа, утешаете себя Вы. А потом… никто уже не принимает Вас всерьез и не предлагает Вам разделить с ним жизнь, и Вы снова и снова остаетесь одна в огромной Вашей квартире, Эмма Ивановна Франк. Правда, только что появился в жизни вашей Дмитриев Дмитрий Дмитриевич, но вглядитесь в него: разве это тот человек, который сейчас снится Вам? Будьте внимательны: молод, красив, черноус… выступает с лекцией, которую слушают, затаив дыхание. Слушают все, кроме Вас… куда Вы смотрите? Ах, вот что… Вы смотрите на одного из слушающих и, пожалуй, находите его интересным. Очень интересным. Потрясающе интересным. Неужели с ним, а не с Вашим «магистром» уйдете Вы с этой лекции, что Вы делаете, Эмма Ивановна Франк? Одумайтесь… Вам снится уже такое, чего никак не следует видеть во сне старушкам вроде Вас! Потому что именно с этого момента и начинается ваш крах, Эмма Ивановна Франк.
Уф-ф-ф!… Скажите спасибо Дмитриеву Дмитрию Дмитриевичу, крадущемуся по коридору. Он прерывает Ваш сон, грозящий превратиться в кошмар: короткими перебежками Дмитриев Дмитрий Дмитриевич пробирается… куда?
— Решили сбежать от меня, Дмитрий Дмитриевич? — Эмма Ивановна приподымается на постели. Старичок останавливается в двери — полувидный и полусонный.
— С добрым утром, — говорит он, — мне надо в одно место. Извиняюсь, что побеспокоил.
— А который час?
— Вы спите, рано еще… половина восьмого только.
— Да нет, пора вставать.
Эмма Ивановна опустила ноги и, не стесняясь Дмитрия Дмитриевича, набросила халат поверх ночной рубашки и прошествовала мимо гостя так, словно познакомились они не вчера, а лет двести назад.
— Вы вот ничего не боитесь, — с завистью сказал тот. — Можете перед малознакомым мужчиной совеем свободно себя вести. А я побаиваюсь еще: вдруг скажу что не так или сделаю… Воспитания, понимаете, не хватает.
— Не огорчайтесь, я воспитаю Вас, — пообещала Эмма Ивановна — опрометчиво, между прочим.
Дмитрий Дмитриевич руководил ею весь день, направо и налево давая полезные советы, чем вконец умотал ее уже к трем часам, когда она с облегчением вспомнила, что на пять вечера назначена репетиция, и не без злорадства объявила об этом Дмитрию Дмитриевичу.
— Значит, пообедаем, и… я уйду, а Вы останетесь дома.
— Как — дома? Один дома? Да Вы что, Эмма Ивановна! Я пока еще не могу один дома оставаться, я с Вами пойду.
Эмма Ивановна чуть не стукнула его черпаком по плеши, но сдержалась по причине хорошего воспитания.
Между прочим, Дмитрий Дмитриевич оказался маленьким вулканом: говорил он без остановки, совершенно освоившись и не боясь уже, видимо, сказать что-нибудь не так…
— А интересный я собеседник? — мажорно спросил он Эмму Ивановну за обедом, умудряясь жевать и беседовать одновременно.
— До крайности, — вздохнула Эмма Ивановна. — Как это только Вас не утомляет — пережевывать пищу и вместе с тем быть интересным собеседником?
— Я пока еще стесняюсь немножко, — с полным ртом признался Дмитрий Дмитриевич. — А вообще-то я могу в одно и то же время смотреть телевизор, кушать, читать газету и разговаривать. Я дома всегда так делаю. Меня дочь называет Гаюлий-Цезарь, это, знаете, был такой полководец. — И он начал подробно рассказывать про Юлия Цезаря.
— Господи, как много Вы… знаете! — не выдержала Эмма Ивановна. — И не устаете же Вы так много знать!..
— Не устаю, — охотно согласился Дмитрий Дмитриевич. — Я и вообще-то выносливый — правда, сердце
