редкое теперь. И что?
— Да ничего, в общем. У Вас оно с чем связано?
Эмма Ивановна немножко подумала — самую малость:
— Клотильда… Будденброк. Она ела очень много.
— А еще?
— Еще… очень набожная была.
— Да нет, я не о Клотильде Будденброк, я о Вас. Что Вы еще можете об имени этом сказать?
— Ничего больше, — устало ответила Эмма Ивановна.
— Хорошо.
— Хорошо?
— Не знаю, впрочем. Почему Вы тогда назвали меня «магистр»?
— Потому что… сон. Я Вас так во сне называла. Несколько недель назад. Но при чем тут Клотильда?
— Видите ли, это имя моей жены.
— Вы женаты, — заключила Эмма Ивановна очень спокойно.
— Она оставила меня много лет назад.
— Вы были женаты, — так же спокойно исправилась Эмма Ивановна.
— Был. Вот Клотильда… Кло и называла меня тогда «магистр». Я подумал что Вы, может быть, с ней знакомы, раз… раз знаете домашнее мое имя.
— Нет, мы не знакомы.
— Значит, сон вещий.
— Как интересно, — без энтузиазма сказала Эмма Ивановна. Повременила и добавила: — Я догадалась, зачем Вы пришли.
— Это нетрудно: я ведь откликнулся на Ваше предложение.
— Вы послушны, — усмехнулась Эмма Ивановна. — Хоть, помнится, и заставляли себя долго упрашивать.
— Вы ничего не знаете обо мне, что же Вы так… — поморщился Станислав Леопольдович.
— Но и Вы ничего обо мне не знаете. — Эмма Ивановна вздохнула. — Я очень, очень устала. Два часа назад я проводила на поезд человека, который говорил, что любит меня и любил… и я думала, что люблю его, что могу любить его.
Станислав Леопольдович смотрел на носок в руке Эммы Ивановны.
— Носок, — сказал он. — Веселенькой расцветки. Трогательно.
— Как Вы можете! — тихо возмутилась Эмма Ивановна.
— Вы любите до сих пор? — почти смеясь.
— Это мое дело, — она защитила себя как смогла. И вдруг призналась: — Сама не пойму. Просто не было никого — и как-то уже неважно стало… люблю, не люблю.
— Важно. Это всегда важно. — Гость продолжал смотреть на носок.
Эмма Ивановна сжала носок в кулаке, сунула в карман платья.
— Он навсегда уехал. В Воронеж. Домой. И сразу Вы пришли, — она опять усмехнулась, — на освободившееся, так сказать, место… Вы тоже ко мне на месяц? Или нет, даже на вечер один — без чемодана!
— У меня нет ничего, Эмма Ивановна, никаких вещей. Но я к Вам навсегда.
— И он говорил, навсегда. А для Вас навсегда — это… сколько?
— Долго, — сказал Станислав Леопольдович.
— Как долго? До смерти?
— Больше, Эмма Ивановна. Больше. Правда, есть одно обстоятельство… Но потом об этом. Вы не думайте, я все понимаю: очень я поздно пришел. Надо было бы мне первому… до него… А после уже — я считал себя не вправе: я наблюдал немножко за вами — издалека. Вы были счастливы… Как и еще одна пара — молодых совсем людей, за которыми я тоже издалека наблюдал: Петр и Эвридика, мои подопечные, они-то уж точно счастливы, им не до меня. Я и не вмешивался… у них тоже все быстро…
— Ваши… дети?
— У меня нет детей. Просто я как бы отвечаю за них, но об этом когда-нибудь совсем потом. Вы успокойтесь только.
— Попробую. — Эмма Ивановна встала: сидеть не могла уже. — Давайте-ка мы с Вами чаю крепкого…
— Спасибо, — с поспешностью — странной — сказал гость. — Я не могу чай пить, спасибо.
— Не можете? Тогда кофе, да?
— И кофе не надо, спасибо.
Отказ был полным. Настаивать не имело смысла.
— У меня еще вина есть немножко. Знаете… сухое, хотите?
Гость покачал головой — энергично.
— Значит, совсем ничего? Или вот… водички минеральной?
— Эмма Ивановна, — он прижал руку к груди, — не беспокойтесь, прошу Вас. Ничего не надо. Мне нельзя этого ничего.
— А что, что вам можно? Сок, компот, кисель — что? Простой воды выпейте! — почти крикнула она. Пожала плечами, села. И начала рассказывать про какого-то своего знакомого, у которого кролики. Знакомый был не ее, а Дмитрия Дмитриевича.
— Это очень интересно. — Станислав Леопольдович внимательно выслушал путаный рассказ про кроликов.
— Нет, но так невозможно, я не знаю о чем с Вами говорить… Я вся издергалась. — Она снова поднялась. Отошла к окну.
— Ничего, — гость полуприкрыл глаза, — сейчас… Я все сам. Я люблю Вас.
Эмма Ивановна не поняла сказанного. Она только испугалась — неизвестно чего. Кажется, слов, которые сама произносила чаще, чем «здравствуйте». Но испугалась до смерти.
— Не пугайтесь. Того, кто Вас любит, чего ж пугаться… А любовь всегда бывает или внезапно, или тогда уж никак. Меня, например, совсем не смущает, что несколько часов назад на моем месте сидел Дмитриев-Дмитрий-Дмитриевич и рассказывал Вам про кроликов. Я ведь знаю… да и Вы знаете: перед любовью обязательно должны быть какие-нибудь дмитриевы-дмитрии-дмитриевичи.
— Дмитрии-Дмитриевичи? — Эмма Ивановна перестала слушать. Она не называла этого имени: гость узнал его не от нее. Вскинула голову, взглянула в упор: — Откуда Вам известно имя?
— Имя?.. От Вас. Вы же сами пять минут назад его называли!
Только на мгновение задумалась Эмма Ивановна.
— Вот что, — сказала она. — Ни пять, ни десять минут назад это имя здесь не звучало. Не нужно считать меня слишком старой. Я пока еще отчетливо помню все, что говорю. И прежде чем мы продолжим наш разговор, я хотела бы знать, кто рассказал вам о Дмитрии Дмитриевиче.
Гость с улыбкой смотрел на Эмму Ивановну и рассмеялся по окончании тирады.
— Милая Эмма Ивановна, до чего же Вы грозны! Вот уж не предполагал, не предполагал… Но не волнуйтесь, прошу Вас. Вы все узнаете своим чередом — есть еще время. И я скажу Вам, как я вычислил Дмитрия Дмитриевича — сам, без посторонней помощи. Но сначала… могу ли я попросить Вас ответить на один только вопрос?
— На любой, — холодно сказала хозяйка.
— Я вот говорил, что накануне любви всегда бывают какие-нибудь дмитриевы-дмитрии-дмитриевичи. Но во сне-то Вы, в конце концов, все равно меня увидели… и вопрос в том, что Вы сейчас, в данный момент, ко мне чувствуете. От этого зависит, продолжать мне или нет. Слишком для меня много поставлено на карту.
— Действительно много? — Эмма Ивановна покачала головой. — Уж не целая ли жизнь?
— Если бы только жизнь! — Станислав Леопольдович махнул рукой. — На карту поставлено мое бессмертие.
— Вы бессмертны, значит? — пошутила, было, она, но осеклась. Гость смотрел на нее умными
