Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама, Японии

Уберут их оттуда       не скоро.
Плачут души       погибших недавно,
Плачут души       погибших когда-то.
И в ночи       боевой и бесславной
Их отчетливо       слышат солдаты».

Стихи в пятьсот слов о том, что у меня было на душе, когда я из столицы направился в Фэнсян

В Дулине[741]       человек в пеньковом платье[742],
Хоть постарел, —       а недалек умом:
Как мог такую глупость       совершать я,
Чтоб с Цзи и Се       равнять себя тайком?[743]
А просто       во дворце я непригоден,
И надо мне       безропотно уйти.
Умру — поймут,       что о простом народе
Всегда я думал,       до конца пути.
И сердца жар,       бредя тропой земною,
Я отдавал народу       всей душой.
Пусть господа       смеются надо мною,
Но в громких песнях       слышен голос мой.
Не то чтоб не хотел       уйти от шума
И жить, не зная       горя и тревог,—
Но с государем,       что подобен Шуню,
Расстаться добровольно       я не мог.
Не смею утверждать,       что ныне нету
Людей, способных       управлять страной,
Но как подсолнечник       стремится к свету,
Так я стремился       верным быть слугой.
Я думаю       о стае муравьиной,
Что прячется       в тиши спокойных нор.
А я хотел,       как истинный мужчина,
На океанский       вырваться простор.
Для этого       и жить на свете стоит,
А не искать вниманья       у вельмож.
Пусть пыль забвения       меня покроет,
Но на льстецов       не буду я похож.
Сюй-ю и Чао-фу       не так страдали,[744]
Стыжусь,       а измениться не могу.
Вином пытаюсь       разогнать почали
И песнями —       гнетущую тоску.
Теперь зима, и       листья облетели,
От ветра       треснут, кажется, холмы.
Ночные небеса       грозят метелью,
И я бреду       среди угрюмой тьмы.
Окоченели пальцы —       силы нету,
А пояс развязался,       как на грех.
Но до Лишани[745]       доберусь к рассвету,
Где государь       пирует без помех.
Колышутся знамена,       как в столице,
В дозоре гвардия —       на склонах гор.
Над Яочи[746]       горячий пар клубится,
И блеск оружья       ослепляет взор.
Здесь государь       проводит дни с гостями,
Я слышу —       музыка звучит опять.
Те, кто в халатах       с длинными кистями,[747]
Купаться могут здесь       и пировать.
Но шелк, сияющий       в дворцовом зале,—
Плод женского       бессонного труда.
Потом мужчин       кнутами избивали —
И подати       доставили сюда.
И если       государь наш горделивый,
Тот дивный шелк       сановникам даря,
Хотел, чтоб власти       были справедливы,—
То не бросал ли он       подарки зря?
Да, здесь чиновников       полно повсюду,
А патриотам —       не открыть сердца.
К тому ж я слышал:       золотые блюда
Увезены       из алого дворца.[748]
И три небесных феи[749]       в тронном зале,
Окутав плечи       нежной кисеей,
Под звуки флейт,       исполненных печали,
С гостями веселятся       день-деньской.
И супом       из верблюжьего копыта[750]
Здесь потчуют       сановных стариков,
Вина и мяса       слышен запах сытый,
А на дороге —       кости мертвецов.
От роскоши       до горя и бесправья —
Лишь шаг.       И нет упрека тяжелей.
Я колесницу       к северу направил,
Чтобы добраться       к рекам Цин и Вэй[751].
Тяжелый лед       на реках громоздится
Везде,       куда ни взглянешь на пути.
Уж не с горы ль Кунтун[752]       он вдаль стремится,
Как бы грозя       Небесный Столб[753] снести?
Плавучий мост[754]       еще не сломан, к счастью,
Лишь балки       неуверенно скрипят,
И путники       сквозь ветер и ненастье
Скорее перейти его       спешат.
Моей семьи       давно уж нет со мною,
И снег и ветер       разделили нас.
Я должен снова       встретиться с семьею,
И вот ее       увижу я сейчас.
Вхожу во двор —       там стоны и рыданья:
От голода       погиб сынишка мой.
И мне ль, отцу,       скрывать свое страданье,