А вечером спать к подножью в деревню сошел. В деревне старик встретил радушно меня. Он для меня открыл непочатый кувшин. Мы подняли чарки, еще не пригубили их, Свирепой толпой наемники в дом ворвались. В лиловой одежде. Топор или нож в руке. Их сразу набилось больше десяти человек. Схватили они с циновки все наше вино, И взяли они с блюда всю нашу еду. Хозяину дома осталось в сторонку встать И руки сложить, как будто он робкий гость. В саду у него было дерево редкой красы, Что он посадил тридцать весен тому назад. Хозяину дома жалко стало до слез, Когда топором под корень рубили ствол… Они говорят, что им велено строить дворец. Они берегут государев священный покой! Хозяину дома разумней всего молчать: Начальник охраны в большой при дворе чести. Спрашиваю у друга Посадил орхидею, но полыни я не сажал. Родилась орхидея, рядом с ней родилась полынь. Неокрепшие корни так сплелись, что вместе растут. Вот и стебли и листья появились уже на свет. И душистые стебли, и пахучей травы листы С каждым днем, с каждой ночью набираются больше сил. Мне бы выполоть зелье, — орхидею боюсь задеть. Мне б полить орхидею, — напоить я боюсь полынь. Так мою орхидею не могу я полить водой. Так траву эту злую не могу я выдернуть вон. Я в раздумье: мне трудно одному решенье найти. Ты не знаешь ли, друг мой, как в несчастье моем мне быть? В жестокую стужу в деревне В год восьмой, в двенадцатый, зимний, месяц, В пятый день сыплет и сыплет снег. Кипарис и бамбук замерзают в садах и рощах. Как же вытерпят стужу те, кто раздет и бос? Обернулся, гляжу — в этой маленькой деревеньке На каждый десяток восемь-девять дворов в нужде. А северный ветер, как меч боевой, отточен, И ни холст, ни вата не прикроют озябших тел. Только греются тем, что жгут в лачугах репейник И печально сидят всю ночь, дожидаясь дня. Кто же не знает, что в год, когда стужа злее, У бедного пахаря больше всего невзгод. А взгляну на себя — я в это самое время В домике тихом затворяю наглухо дверь. Толстым халатом накрываю шелк одеяла. Сяду ли, лягу — вволю теплом согрет. К счастью, меня миновали мороз и голод. Мне также неведом на пашне тяжелый труд. Но вспомню о тех, и мне становится стыдно: Могу ль я ответить — за что я счастливей их? Я сшил себе теплый халат Холст из Гуэй бел, точно свежий снег. Вата из У нежнее, чем облака. И холст тяжелый, и ваты взят толстый слой. Сшили халат мне — вот уж где теплота! Утром надену — и так сижу дотемна. Ночью накроюсь — спокойно сплю до утра. Я позабыл о зимних морозных днях: Тело мое всегда в весеннем тепле. Но как-то средь ночи меня испугала мысль. Халат я нащупал, встал и заснуть не мог: Достойного мужа заботит счастье других. Разве он может любить одного себя? Как бы добыть мне халат в десять тысяч ли, Такой, чтоб укутать люд всех четырех сторон. Тепло и покойно было бы всем, как мне, Под нашим бы небом не мерз ни один бедняк! Навещаю старое жилище почтенного Тао Я с давних пор люблю Тао Юань-мина. В прежние годы, когда я не был занят службой и жил на реке Вэй, я написал шестнадцать стихотворений в подражание Тао. Теперь, посетив Лушань, побывав в Чайсане и в Лили[817], думая об этом человеке и навестив его жилище, я не могу молчать и снова пишу стихи.
Самой страшною грязью осквернить невозможно нефрит. Фэн, волшебная птица, пищи, салом смердящей, не ест… О «спокойный и чистый», нас покинувший Тао Цзин-цзе,[818] Жизнь твоя охватила гибель Цзинь и восшествие Сун.[819] Глубоко в своем сердце ты хранил благородную мысль,[820]
