О которой устами людям прямо поведать не мог. Но всегда поминал ты сыновей государя Гучжу, Что, одежду очистив, стали жить на горе Шоуян.[821] Бо и Шу, эти братья, оказались на свете одни, И мучительный голод их поэтому и не страшил. У тебя ж, господин мой, в доме выросло пять сыновей, И они разделяли нищету и несчастья с тобой; И в семье твоей бедной никогда не хватало еды, И на теле носил ты весь в заплатах потертый халат. Ко двору приглашали, но и там ты служить не хотел. Вот кого мы по праву настоящим зовем мудрецом! Я на свет появился, государь мой, намного поздней: Пролегли между нами пять столетий, пять долгих веков, Но когда я читаю «Жизнь под сенью пяти твоих ив»,[822] Я живым тебя вижу и почтительно внемлю тебе. Как-то в прежнее время, воспевая заветы твои, «В подражание Тао» сочинил я шестнадцать стихов. Наконец я сегодня навещаю жилище твое, И мне кажется, будто и сейчас ты находишься в нем… Не за то ты мне дорог, что любил, когда в чаше вино, Не за то ты мне дорог, что на цине бесструнном играл. То всего мне дороже, что, корыстную славу презрев, Ты на старости умер среди этих холмов и садов! А Чайсан, как и прежде, — с деревенькой старинной, глухой. А Лили, как и раньше, — под горою, у той же реки. Я уже не увидел под оградой твоих хризантем, Но еще задержался в деревнях расстилавшийся дым.[823] О сынах и о внуках мир хотя не узнал ничего, Но доныне потомки с мест, обжитых тобой, не ушли; И когда я встречаю с добрым именем Тао людей, Снова каждая встреча расставаньем пугает меня! Луна на чужбине Гость недавно пришел из Цзяннани к нам. В ночь прихода месяц рождался вновь. В странах дальних, где путник долго бродил, Трижды видел он чистый и светлый круг. Утром вслед за ущербной луною шел, Ночью рядом с новым месяцем спал. Чьи это сказки, что нет у луны души? Тысячи ли разделяла невзгоды с ним! Утром встанет на мост над рекою Вэй, Ночью выйдет на старый Чанъаньский путь. Разве скажешь, еще у кого в гостях Этой ночью будет светить луна? Мой вздох при взгляде на гору Сун и реку Ло Наконец-то сегодня Сун и Ло у меня пред глазами: Я назад обернулся и вздыхаю о тяготах мира, Где цветенье и слава преходящи, как быстрые воды, Где печали и беды поднимаются выше, чем горы. Только горе изведав, знаешь радости полную цену, После суетной жизни станет милым блаженство покоя. Никогда не слыхал я, чтобы птица, сидевшая в клетке, Улетев на свободу, захотела вернуться обратно. После того, как впервые расстался с Юанем Девятым [824], вдруг увидел его во сне, а когда проснулся, получил от него письмо вместе со стихотворением о цветах туна. Растроганный и взволнованный, посылаю ему эти стихи.
В Чанъани мы в храме Юншоу с тобой говорили И в северной части Синьчана с тобой расстались. Домой я вернулся и лил безутешные слезы, Скорбя о несчастье, не просто Юаня жалея. В далекие дали ведет за Ланьтянем дорога. С тех пор, как уехал, о нем ничего не известно. А я все считаю привалы его и ночлеги: Уже он, должно быть, за северным склоном Шаншаня… Вчерашнею ночью на небе рассеялись тучи И все расстоянья одною луной озарились. С приходом рассвета во сне я увидел Юаня. Он тоже, конечно, не мог об мне не подумать. В моем сновиденье я крепко сжал руку Юаню. Спросил у Юаня: «Скажи мне, о чем твои мысли?» Юань мне ответил: «Я с болью тебя вспоминаю. И нет человека, который письмо передал бы»… От сна пробудился, еще и не вымолвил слова, Как в дверь застучали — дун-дун — и послышались крики. И мне доложили — мол, прибыл гонец из Шанчжоу, Привез господину письмо и вручить его должен. Подушку покинул и сразу в волненье поднялся. Не глядя, поспешно набросил на тело одежду. Письмо я вскрываю и вижу — знакомой рукою Ко мне на бумаге тринадцать начертано строчек. В начале он пишет о тягостном горе изгнанья, Затем переходит к тяжелой печали разлуки. Те горе с печалью так неисчерпаемы сами, Что не было места для вежливых слов о погоде. Читаю: писалось письмо это в полночь глухую
