— Тем не менее мы обязаны что-то пгидумать! — решительно прервал Морозов.
— Не вижу никакой реальной возможности, — ответил Антонов.
— Ну, знаете… Это пассивность! Да, да… Не обижайтесь, пожалуйста, но это так…
Антонов виновато улыбнулся и, помедлив, спокойно возразил:
— Мы здесь только разведчики, от нас требуется обладать отличным слухом и превосходным зрением. А руки нам приказано держать, так сказать, в карманах; в открытый бой с противником не вступать… Да и сколько нас? Горстка! Нам и приблизиться-то к аэродрому не дадут… Словом, доктор, прежде всего будем радировать. Пусть те, кому это положено, позаботятся о том, чтобы не допустить налета на Москву. Для этого есть у нас и зенитная артиллерия, и истребительная авиация, и бомбардировочная…
— Хогошо, если успеют где-либо пегехватить эти стаи стегвятников, а если нет, если пгогвутся… Чем тогда будете утешать себя?
Морозов не мог примириться с тем, что партизаны-разведчики, находясь под боком у немцев, будут сложа руки созерцать, как с аэродрома одна за другой поднимаются эскадрильи со смертоносным грузом и берут курс на Москву.
— Нет, нет! Это недопустимо… Я еще подумаю, — сказал он, прощаясь с Антоновым. — А вас пгошу, если мне удастся что-либо пгидумать, гешителыю, энеггнчно поддегжать…
После полудня шестого ноября на аэродром одна за другой приземлились несколько эскадрилий бомбардировщиков. В течение всего дня над лесом не смолкал рокот моторов. А к вечеру того же дня от разведчиков-наблюдателей стали поступать донесения: «на аэродроме — сплошной гул моторов». Летчик, бежавший из немецкого госпиталя, объяснил:
— Готовятся к вылету…
Никогда прежде перед праздником Октябрьской революции партизаны не были так сумрачны. Кто сидя, кто лежа, они молча непрерывно курили. Курили как никогда много. И когда кончился самосад, принялись за березовый мох.
Над лесом медленно сгущалась тьма. На исходе дня наблюдатели сообщили, что шум моторов прекратился.
— Значит, все готово к ночному вылету, — уныло пояснил летчик.
Приближались роковые минуты, исчезали всякие надежды на то, что удастся как-то предотвратить замышляемое врагами злодеяние. Вынужденное бездействие угнетало партизан, и они с завистью смотрели на своего радиста. Только он бодрствовал, еще и еще раз проверяя наличие связи и готовясь с минуты на минуту передать в эфир сообщение о начавшемся старте фашистских стервятников. Теперь только он своими действиями мог надежно оградить Москву.
И вдруг все изменилось. Глухую тишину леса нарушил хруст валежника под ногами бегущих людей. Партизаны изготовились к бою. Но это были свои — дозорный и с ним Катя Приходько. Едва переводя дыхание, она выпалила:
— Скорей!.. Доктор Морозов…
Она не могла выговорить больше ни слова и, тяжело дыша, прислонилась к березе. В эти секунды Антонов вспомнил первую встречу с Катюшей, когда она, вот так же запыхавшись, выкрикнула: «Гришка Бугримович убился!» и замолчала.
— Что с доктором? Катюша! Говори скорее…
— Скорей! — повторила связная, чуть отдышавшись. — Доктор все сделал… Придумал! Дал мне целый кулек сильного снотворного… Я отнесла его Людке, а она молодец! Все всыпала в котлы с пищей на ужин эсэсовским охранникам и летчикам. Я только оттуда. Это очень сильное снотворное! Понимаете? Надо скорей спешить на аэродром!
— Хлопцы, помчались! — крикнул кто-то из партизан.
— Отставить! — остановил засуетившихся разведчиков Антонов.
— Почему? — недоуменно спросила Катя. — Что вы стоите, товарищи?!
— Успокойся, Катюша, — сдерживая волнение, сказал Антонов. — Ты объясни толком, что там сейчас делается?
— Ты скажи нам, Катька, — не удержался дед Игнат, — охранники-то, охранники, самое главное, как?
— Ой, деда, так я ж сказала, все там сейчас объедаются — и охранники, и летчики… Скорее надо нам туда! Можно со стороны рва, что выходит к лесу. Знаете? Там мин нету. Ну что вы стоите? — произнесла Катя, умоляюще глядя на Антонова.
— Все это хорошо, Катюша, но что, если за время, пока ты шла сюда, немцы спохватились, вызвали на аэродром воинские части, сменили охранников?
— Вот-вот, верно! — заметил один из разведчиков. — Подпустят, гады, к бункерам, да как чесанут…
— Надо же так не верить, товарищи! — возмущалась Катя, готовая расплакаться от досады. — Говорю вам. все сделано как надо… Если прибудет замена охраны, Людка выйдет нам навстречу и предупредит. Она сейчас там за всем следит. Понимаете? Мы договорились… Только надо скорее, ну!
Наступило молчание. Разведчики нетерпеливо смотрели на Антонова, а он тщетно пытался трезво обдумать возникшую ситуацию. Вместо этого он невольно повторял про себя слова, сказанные ему доктором во время последней встречи: «А вас прошу… решительно, энергично поддержать!» Помедлив несколько секунд, он скомандовал:
— В ружье!
Уже на ходу Антонов приказал двум партизанам остаться с радистом для охраны, а сам побежал в голову колонны. Впереди бодро шагала Катюша, словно не она только что едва держалась на ногах…
В то самое время, когда партизаны-разведчики по команде «В ружье» торопливо строились в походную колонну, немецкие летчики, получив задание от командования подвергнуть бомбардировке определенные квадраты намеченного объекта, как обычно, отправились ужинать. Спешили на вечернюю трапезу и охранники, только что освободившиеся от дежурства на сторожевых постах. Их сменили эсэсовцы, уже успевшие поужинать.
Все шло своим чередом: проверены моторы самолетов, заправлено горючее и масло, подвешены бомбы-великаны с боеголовками. Тяжелые бомбардировщики различных типов и серий фирм «Юнкере» и «Хейнкель» были в полной готовности к старту. Но время шло, а экипажи не появлялись у своих машин. Летчики и штурманы, механики и охранники один за другим погружались в глубокий сон…
Те немногие немцы, которые по каким-либо причинам не успели поужинать, сразу поняли, что поголовное усыпление — явление не случайное. Вначале они попытались своими силами привести в чувство уснувших летчиков, но когда выяснилось, что всю охрану аэродрома постигла та же участь, подняли тревогу.
К аэродрому устремились машины с медицинским персоналом и, конечно, с гестаповцами. Прибыв на аэродром, гестаповцы прежде всего нагрянули в пищеблок, чтобы допросить персонал столовой и кухни. Но увы! И здесь почти все погрузились в сои. Бодрствовали лишь русская девушка-судомойка и солдат-инвалид, постоянно работавший на кухне истопником. В ходе допроса немец-инвалид упомянул о том, что днем к русской судомойке приходила какая-то девушка, что в руках у нее была обыкновенная хозяйственная сумка и что она околачивалась здесь довольно долго, а ушла после того, как ужин был почти готов.
Гестаповцы учуяли в этой встрече двух русских девушек что-то подозрительное. Начали допытываться у Люды, как зовут ее подругу, где она сейчас, зачем приходила и что было у нее в сумке?
Люда не отрицала, что девушка приходила, назвала ее имя и сказала, что она хотела устроиться на работу в столовую.
— Когда она ушла? — спросил гестаповец.
— Да вскорости… еще во время обеда, — ответила Люда, не подозревая, что гестаповцам уже известно, что Катя оставалась около кухни почти до начала ужина.
Фашистские изуверы подвергли Люду самым изощренным пыткам, но им не удалось вырвать у нее признания. Истекая кровью, девушка продолжала молчать. Порою она теряла сознание, тогда палачи приводили ее в чувство, обливая холодной водой, и снова допытывались, снова истязали. Не выдала Люда свою связь и с русским доктором, которого вдруг увидела, придя в себя после очередной экзекуции. Морозов прибыл на аэродром вместе с немецкими врачами, поднятыми по тревоге и доставленными сюда из
