растроганные болградцы, предаваясь воспоминаниям о давно минувших днях…
Сюда, в ресторан к Балтакову, иногда заглядывал Гаснер. Он ничего не пил и даже не закусывал, хотя Балтаков с ним весьма почтительно раскланивался и официанты немедленно бросались предложить стул. Гаснер заходил сюда для того, чтобы узнать новости, сплетни и, конечно, похвастать. Когда Гаснер бывал «в настроении», он угощал какого-нибудь носильщика «половинкой» низкопробного вина и давал «на чай» пять или десять лей, но обязательно выискивал полнолицего. Это было неспроста: Гаснер посреди зала давал носильщику пощечину… Собирался народ, и все смеялись, восхищаясь мануфактурщиком. «Люблю вдарить по такой ряшке!» — потирая руки, говорил в таких случаях «первый кумерсант города». Потом Гаснер торопливо вынимал часы: «У-ва! Я уже таки долго тут задержался…» И он убегал, размахивая одной рукой, а двумя пальцами другой держась за кармашек жилета. А те, кто только что лебезили и расшаркивались перед ним, говорили: «Еще бы! У него капитал, он может оплачивать пощечины! А забери у него эти деньги — будет бегать как та бешеная собака. Конечно, когда у тебя деньги, хоть ты и глуп — говорят умен; стар — доказывают, что молод; урод — скажут красив. И тебе постоянно почет, ты всегда прав, хоть следовало бы тебя повесить на первом же телеграфном столбе…»
В городе было несколько мощеных улиц, и почти все они назывались в честь живых и мертвых монархов: одна улица была «Короля Фердинанда первого»; вторая — «Короля Карла первого»; третья — бывшая Александровская, а теперь «Короля Карла второго»; бывшая Николаевская площадь носила имя «Ее величества королевы Марии»; некогда Инзовская улица стала сейчас улицей «Воеводы Михая первого». По примеру улиц стали переименовывать и учреждения. Так, женский лицей — «Ее величества королевы Марии»; мужской — «Его величества короля Карла второго»; бывшая купеческая гостиница теперь называлась «Карл»; городская баня тоже носила имя Карла…
На базарной площади вот уже третий год строилась общественная уборная. Гаснер первый пожертвовал на ее строительство. В городе ходили слухи, что в примарии кто-то предложил назвать ее в честь «первого кумерсанта города»… Гаснер сиял: «А что! Спрашиваете… Таки лучше, чем ничего!»
Единственный в городе кинотеатр «Экспресс», как правило, показывал американские картины с участием известных голливудских киноактеров: Макса Линдера, Греты Гарбо, Чарли Чаплина. Владелец кинотеатра Пескару вывешивал плакат: «Картина фирмы «Метро-Голдвин-Майер». Показывались картины по актам, а между актами бывали антракты в пять-десять минут. Картина часто обрывалась. Тогда кричали, стучали ногами, свистели; потом зажигали свет, люди грызли семечки, рассказывали анекдоты или передавали слухи. Летом в садике открывался второй кинотеатр — «Парадиз», хотя те, кто обычно посещал кино, в это время отдыхали на курортах, и оба кинотеатра почти пустовали. Но магазины были полны народу: город торговал! Каждый день в Болград наезжали помещики, купцы, коммивояжеры, маклеры. И все, как правило, хотели жить в небольшой, но уютной гостинице Яшки-извозчика. Да, хозяин гостиницы был в прошлом извозчиком. Он и сейчас иногда выезжал, летом предпочитая фаэтон, а зимой — парную карету. Но ему не нравилось, когда говорили «гостиница Яшки-извозчика». Поэтому в один прекрасный день над парадным входом гостиницы появилась вывеска «Маленький Гранд-Отель»..
Был в городе и театр. Собственно говоря, это было лишь помещение театра, оно именовалось «Орфеум». Здесь как-то гастролировал ансамбль Лещенко; однажды, словно заблудившись, сюда приехала труппа бухарестского театра «Тэнасе Кэрэбуш». Болградцы осаждали «Орфеум»… Все хотели видеть длинноносого Тэнасе, услышать Мию Брая, Марию Тэнасе. Как театр «Орфеум» обычно пустовал. Но в зале стояла трибуна, и помещение использовали лидеры различных партий для выступлений и митингов.
…Вот адвокат Александр Банков. Твердый воротничок подпирает малиновый подбородок, а накрахмаленная белая манишка сверкает между шелковых лацканов смокинга. Он в полосатых узких брюках. На манишке, словно на манекене за витриной, сидит черная бабочка в крапинках. Адвокат обвиняет болградского сенатора Христофорова в мошенничестве. Его сменяет сенатор, который, в свою очередь, называет жоржистов Банкова шкурниками и вымогателями. А поздно ночью оба деятеля утешаются в «Монте-Карло»…
Двадцать шесть партий, сотни платформ, тысяча программ и в сто тысяч раз больше мнений. А слухи? Что ни день, что ни час — новые!
Иногда в зале «Орфеум» выступали борцы: Иван Заикин ломал у себя на шее телеграфный столб, а потом вел зрителей на улицу и ложился под мостик, по которому проезжала легковая автомашина с пятью пассажирами. В городе же говорили, что по Заикину проехал автобус с тридцатью пассажирами… И где бы потом ни появлялся силач Заикин в сопровождении оравы ребятишек, торговцы и приказчики выбегали из магазинов и лавок, женщины глазели в окна: «Иван Заикин! Силища! Это он одним ударом сносит целый дом! А на обед съедает барана!» Болград любил сенсации.
Так жили болградцы от слуха к слуху, от сплетни к сплетне…
Теперь вдруг по городу разнесся слух о том, что местного, болградского парня Томова приняли в Бухаресте в авиационную школу! Правда это или нет, никого не интересовало. Если кто-нибудь и сомневался, его успокаивали: «Нет дыма без огня. Раз говорят, значит что-то есть. Томов в авиации… Это непостижимо, великолепно!»
Владелец типографии Рузичлер жаловался знакомым:
— Меня до сих пор мучит совесть: не мог тогда принять сына Томовых в ученики… И все из-за папочки вот этого дармоеда! Поймите, сынок сыщика вместо того, чтобы смывать шрифт, — ловит мух!.. Да, да, мух!
Филя действительно не переносил мух и уничтожал их безжалостно. Тем не менее, мухи его обожали, липли к нему, тем более сейчас, когда он съел несколько пончиков, и сахар, которым они были обсыпаны, остался на его припухших губах. На сей раз жертва неожиданно вылетела из крепко сжатой в кулак руки. Это разозлило Филю, и он принялся следить, куда сядет муха, чтобы поймать ее и казнить… Однажды сыщик, заметив, как Филя расправляется с мухами, стал поучать сына: «Вот так же надо поступать и с нашими врагами — коммунистами!..»
Внушений отца Филя не пропустил мимо ушей. Когда из соседнего двора через отверстие в прогнившем заборе прополз курчавый щенок, Филя схватил его и побежал в дом за ножницами. Он хотел отрезать щенку язык, но пес стал кусаться… На страшный визг прибежали люди, и, если бы соседский парень не успел перескочить через забор, не удалось бы спасти щенка. На следующий день Статеску хвастался в сигуранце, как его сынок упражняется, готовясь к расправе с коммунистами…
Теперь Рузичлер, наблюдая за своим учеником, казнившим муху, говорил знакомому:
— Вы думаете, это меня волнует? Ничуть! Раньше я переживал, а сейчас пусть хоть бьется головой об стенку! Все равно из него типограф, как из меня раввин!.. Хотя я скорее стану и раввином и даже митрополитом, чем он наборщиком. Оболтус! Но что делать? Выгнать его? Неприятностей не оберешься. Пусть они все горят. А сынок Томовых — молодец! Дай мне бог такой удачный год, как из него выйдет человек! И, наверное, к лучшему, что я его тогда не принял. Кем бы он стал? Таким, как я? Чтобы иметь всю жизнь одну пару штанов? — Тут Рузичлер улыбнулся, вспомнив, как Томов дал Гаснеру по физиономии.
Рузичлер терпеть не мог «кумерсанта» и при каждом удобном случае старался его уколоть. Узнав, что Илья принят в офицерскую школу, Рузичлер решил поиздеваться над Гаснером. В обеденный перерыв он вышел на бульвар, и вскоре заметив «кумерсанта» у кафе «Венеция», поспешил сообщить ему новость.
Гаснер сделал вид, что это его меньше всего интересует, но, не удержавшись, сказал:
— А что мне? Если его уже, допустим, и приняли в летчики, тревожиться рано. Он еще пока не авиатор. А если и будет летать, так что? Мир перевернется вверх дном? Нет! Босяк с таким же успехом может оттуда провалиться и стать ниже меня не на десять и не на пять… а только на одну голову!..
Рузичлер понял, что его сообщение все же задело Гаснера. Прищурив немного один глаз, типограф ехидно заметил:
— Кто-кто, но он не провалится!
А Гаснер не любил, как он сам выражался, чтобы ему «наступали на мозоль»: «Я даю сдачи! И если я даже не прав, не спорьте, все равно не поможет. Лучше согласитесь или хотя бы промолчите!» В данном случае Рузичлер явно «наступал на мозоль», и Гаснер начинал нервничать:
— Провалится… Ничего… Бог даст, и он провалится… Да еще как! Что аж дым пойдет!
— Не-е-е! Только не он. Еще здесь, в Болграде, он построил такой аэроплан, что даже в гимназии на выставку поставили… Это не парень, а огонь! — доказывал Рузичлер.
— Вот именно огонь! — и Гаснер неестественно рассмеялся. — Разве есть в городе собака, чтобы его
