не знала? Босяк!.. И я еще не уверен, как его там будут держать. Наверное, пока еще не узнали… Но ничего… раскусят… Тюрьмы ему все равно не миновать. Босяк, каких свет не видел! Этот будет похлеще своего деда, тот тоже был бунтовщик… И ничего, нашли ему место… Так и этому. Не знаю, как его только земля держит! Нет, наверное, земля уже не держит и потому он хочет летать…
Рузичлера задело упоминание о деде Ильи. Не хотелось ему сейчас вспоминать о своих связях с Липатовым в восемнадцатом году, когда они встречались с Котовским, Христевым и еще кое с кем… «Сейчас не время», — подумал Рузичлер. Но, чтобы еще больше Уколоть Гаснера, он сказал:
— Как-никак, его приняли в офицерскую школу. Это авиация, а не какая-нибудь кавалерия…
— Правильно! Такому босяку не место на земле. Он должен летать! И пусть летит даже к черту в пекло!..
— Разве в авиацию только босяков принимают?
— А что! Какой нормальный захочет стать авиатором, чтобы потом трахнуться об землю? Конечно, босяки!..
Рузичлер перебил Гаснера:
— Так значит, в авиации одни ненормальные и босяки?
— Да, да, да! Босяки, такие, как ваш Томов, чтоб он сгорел.
Рузичлер сделал невинное лицо:
— Может быть, вы и правы…
— Конечно, я прав! — выпячивая живот, кричал Гаснер, чувствуя себя победителем.
— Тогда выходит, что и наш король Карл ненормальный и босяк… Ведь он тоже авиатор… Забыли, как он тогда прилетел обратно на престол из-за границы?..
Гаснер опешил. Он никак не ожидал, что его слова могут получить такой оборот… А главное, задеть короля! Этого он больше всего боялся. Шутка сказать!.. И он вспылил:
— Босяк, — я сказал, — ваш Томов, которого вы хотели принять на работу! А их величество король Карл второй для мне — человек большой! Да! Для вас я не знаю, кто он!..
Рузичлер сиял — наконец-то он сумел вывести из себя богача Гаснера. Стоявший рядом у палисадника официант кафе Райчев, азартный игрок на биллиарде, постоянно одалживавший у Рузичлера то на папиросы, то на партию биллиарда, поддержал:
— Я даже боюсь подумать, что здесь сказал господин Гаснер!
Не помня себя от ярости, Гаснер завопил:
— Не приписывайте мне то, что вы сами, наверное, думаете о нашем короле! Все знают, что у меня в магазине самый лучший в городе, самый большой портрет короля, и на десятое мая я один в городе обтягиваю весь фасад трехцветным флагом. Кто еще в городе вывешивает столько флагов, сколько я? А, молчите?! И это вы хочете мне, Гаснеру, навязать бунтарские слова?! Я могу здесь, при всех, сказать: король для меня — отец! Да, отец… И если хочете знать, — бог! Да!.. А вы… вы сами… знаете кто? вы… босяки! Босяки, если можете сказать на меня, первого кумерсанта в городе, такие слова… Я… я… я — первый плачу казне налог вперед! Вы слышите, вперед!.. Это можно проверить… Пожалуйста!
Официант Райчев продолжал усмехаться, что еще больше бесило мануфактурщика, а Рузичлер пожимал плечами, дескать, это же не я так отозвался о короле…
Вдруг Райчев сказал:
— Но как-никак дело это не шуточное! Расследованием такого дела уже не будет заниматься наш мировой судья… Нет! Тут такое… Военный трибунал и то не разберется. Вы понимаете? Сказать, что король!.. А! Страшно подумать… «Король — босяк!»… Ужас! Такие дела разбирает только Куртя Марциалэ! [28]
Рузичлер подхватил:
— Неужели Куртя Марциалэ? Я не мог себе представить, что тут такое серьезное дело…
— Еще бы! — произнес Райчев. — Там уже все!.. — и провел рукой вокруг шеи.
Гаснер, бледный, доказывал, какой он «настоящий румын», как он любит короля, министров…
— У меня в магазине бывает даже жена префекта! — растерянно лепетал он.
Но Рузичлер и Райчев не унимались:
— И ни один адвокат не возьмется вести такое дело… Это же хуже, чем шпионаж!..
Гаснер кипятился, брызгал слюной…
— А вы, господин Гаснер, напрасно волнуетесь, — спокойно заметил Рузичлер. — Я не собираюсь донести, что вы обозвали нашего короля босяком. Вот только когда разговариваете, не плюйтесь, как тот поливальный водовоз, хотя там вода чистая…
Трудно сказать, чем бы кончился спор, если бы из-за угла вдруг не вынырнула зловещая фигура Статеску. Все замолчали. Гаснер тотчас же подошел к нему, фамильярно взяв сыщика под руку, победно глянул на присутствующих: «Вот, мол, смотрите, я с главным сыщиком в самых лучших отношениях». Затем отвел Статеску в сторону и, волнуясь, стал ему что-то рассказывать.
В кафе «Венеция» играли в табле[29], домино, пили сельтерскую воду, лимонный квас, сиропы, ели мороженое. Попутно обменивались новостями, сплетничали. Здесь всегда можно было узнать подробности о том или ином коммерсанте, купце, лавочнике: у кого какой капитал, кто перезаложил свой дом, сколько косой часовщик Фрайфельд берет процентов за ссуду. Знали здесь также о том, кто собирается женить сына, кто какое приданое может дать своей дочери, знали, какой доход получает помещик Раевский от двух кварталов домов и какая последняя цена на вагон кукурузы «чинкантин» или «конский зуб», знали, каков прогноз на экспорт овечьей шерсти и, наряду с этим, были осведомлены, кто из офицеров захаживает к жене того или другого лавочника во время поездок мужа за товаром в Галац, Кишинев или Бухарест…
Особенно многолюдно было в «Венеции» под вечер: бай Авраам, добродушный толстяк с кривыми ногами и круглой физиономией цвета спелого арбуза, во время передачи последних известий включает свой «Филипс». Немало людей приходят сюда лишь ради того, чтобы послушать сплетни, слухи и, конечно, радио. Ведь редко у кого есть приемник.
Коммерсанты и торговцы, купцы и лавочники ведут себя степенно, тем не менее здесь шумно. И шумят больше всего не сами игроки, а те, кто «мажет» за них…
Таких кафе в городе — три. Владельцы — все македонцы: кафе «Венеция» — хозяин бай Авраам, кафе «Париж» — господин Симеон, кафе «Мальта» — дядя Володя…
Если посетители кафе «Венеция» — люди коммерческие и преимущественно пожилого возраста, то клиентура кафе «Париж» — высшая интеллигенция города. Сюда заглядывают офицеры, состоятельные молодожены, прибывшие в отпуск студенты — сынки коммерсантов, помещиков, купцов. Это кафе походит больше на ателье мод. Каждый щеголяет, чем только может: офицеры — звоном сабель и шпор, парадной формой; молодожены — нарядами, красотой; студенты — заломленной по-новому фетровой или велюровой шляпой, ратиновым пальто с большими накладными карманами. И все вместе — пафосом речей и пренебрежением ко всему остальному миру… Здесь дамам нежно целуют ручки, перебрасываются «а ля Пари» французскими словечками, а иной раз целыми фразами. Сам господин Симеон, маленького роста, неразговорчивый, но юркий, напоминает мышонка «Микки-маус» из мультипликационного фильма. В его кафе все держат себя гордо, надменно, чего нельзя сказать о посетителях кафе «Мальта»: туда приходят парикмахеры, приказчики, часовщики, колбасники и бывшие гимназисты, исключенные из лицея на месяц за прогул, на три — за острое словечко, брошенное надзирателю, на шесть — за анекдот, подрывающий авторитет преподавателя, или за то, что были пойманы в уборной с папиросой…
За перегородкой, в «шамбр сепарэ»[30] (вход со двора), гимназисты играют в табле, домино или карты. Когда сигнализируют, что в кафе зашел надзиратель лицея, они в панике покидают свое убежище. Здесь клеймят или хвалят преподавателей, дают прозвища надзирателям, высмеивают блюстителей порядка — жандармов, рисуют карикатуры на полицейских, комиссаров и сыщиков. «Мальта»… — название для кафе удачно выбрано. Молодые посетители чувствуют себя в самом деле, как на острове, изолированно! Не раз Статеску видел свое изображение в самых разнообразных позах на стенах «мальтовской» уборной… Сейчас он тоже торопился посмотреть новую карикатуру, выведенную на этот раз на стене базарного павильона. Оттого он и заходил в кафе, и стоял с Гаснером у входа. Статеску, разумеется, давно бы ушел, но чувствовал, что мануфактурщик взволнован и, должно быть, хочет его о чем-то спросить. Он то и дело посматривал на часы, он ждал. А когда, наконец, Гаснер спросил, правда ли,
