голову воткнет, пока солнце не обойдет. А хоть и встанет, то какую траву собьет литовкой, так вовремя не уберет – сгноит ее в валках. Потом бегает с вязанкой по деревне, сшибает навильники… А когда власть переменилась, в председателях ходил. Я уже этого не застал, и к лучшему. Глаза бы мои не смотрели, как он, сказывали, в хромовых сапогах с чужой ноги куражился по деревне. Ну это я забежал вперед. Про второй двор, что сказать, был у нас такой Дрозд, то ли фамилия, то ли прозвище. Все так и звали Дроздом. Так вот, как ни посмотришь, не толкет мужик – так мелет, не стучит – так прядет, и напряденного не видать. Углы у своего домишка поотпиливал на разжигу печки. Люди в праздник приодетые, словно река, текут в церковь, в соседнее село за три версты, а Дрозд все долбит. И баба ему под стать – зимой и летом одним цветом. Другой раз кто-нибудь скажет: «Ты бы, Варвара, умылась, престольный праздник». Ответ один: «Пусть богатые умываются»… Не знаю, где как, сын, а в Сибири бедняк – лодырь или недотепа. По-разному люди жили, это я тебе рассказал про нашу деревню. Но одно бесспорно было – вера была. Надежда была. Стремление.
– Чего ж, папань, если было, как ты говоришь, крепко сшито и сбито, так чего ж развалилось, рассыпалось все?
– Законный вопрос, сын. Об этом и я бы хотел знать. Сдается мне, обманулся народ, кто-то его предал, и долго мы еще будем мыкаться и носить в себе боль эту. Но это я по-крестьянски так кумекаю. А ты сам думай.
День догорал. Распластанно лежало затухающее плесо реки. Гора торопливо поворачивалась к закатному солнцу, и оно нетерпеливо дожевывало остатки дневных красок.
Грише нравилось строить – видишь, как на глазах поднимается зимовье. Ничего не было, стоял лес дремучий, а терем вдруг вырос. Хоть от дороги посмотри, хоть зайди с реки глянь – белоликий домик. Строганые стены светятся и спорят белизной со снегом. Сработаны мастерской рукой и с прилежным старанием, они придают зимовью стройность. Выделяется неожиданная вязь углов.
– Воду держать в такой посудине – высший класс подгонки бревен, – определяет Анисим.
– Можно я учительницу приглашу посмотреть, – тихо, чтобы не спугнуть волшебную красоту, спрашивает Гриша.
– Веди хоть весь класс и Наташу свою тоже, – не возражает Анисим. – Мать, сестра и брат придут…
– Тогда и карниз придется резной с напуском ставить, – мечтательно говорит Гриша.
И Анисим уже и петушка видит на резном коньке крыши. Но вот сморгнул видение и к реальной жизни вернулся.
– Н-да, все есть: и стол, и нары, и лавочка сидеть, а печки нет. Значит, считай, бросовая работа. А камня-то всего жалкая кучка.
– Там еще есть, – виновато сказал Гриша.
– Пошли принесем. Над многим еще придется нам поломать голову, Григорий.
– Думай не думай, – подражая материнскому голосу, сказал Гриша, – сто рублей не деньги, если бы они были…
– Ну ты, Григорий, – засмеялся Анисим, – первый раз слышу в таком виде поговорку, сам придумал? А главное, в жилу… Посмотри-ка, Гриша, на наш численник, – попросил Анисим.
Гриша посчитал зарубки.
– Семь, папань.
– Неделя, значит, как мы тут, – уточнил Анисим, – а кажется, вчера только зашли…
– А мне не кажется.
– Чего так? Надоело?
– Сколько мы уже тут, сам говоришь, а капкан без надобности лежит.
– Во-она, в чем дело, – протянул Анисим. – Сработаем печь, и до капкана очередь дойдет…
– А стоял бы? Каши ведь не попросит.
– По-хозяйски мыслишь, сын, – серьезно сказал Анисим. – И все-таки пойдем вначале добывать камень.
Вскрыли лед, разобрали запруду, перенесли камень в зимовье, но на печь его явно было мало.
– Придется нырять за плитами. – Гриша сбегал к зимовью, принес деревянные лопаты. Они почистили лед от снега, поискали плиточник, а нашли налима. Первым увидел рыбину Гриша. Оглушили налима обухом топора, вырубили майну, достали, выволокли и камень, за которым он стоял.
Анисим с одного плеча и фуфайку снял, закатав рукав рубашки, ощупывал дно. В полынью лез и Гриша.
– Да не мокни ты, Григорий, посмотри, на кого ты похож.
– На нерпу, а сам-то, – стучит Гриша ледяным панцирем.
Больших трудов стоило подобраться и выворотить со дна реки камень. Когда смотрели и ощупывали, виделась плита, а подняли на лед – оказался отшлифованный с одного боку булыжник, и бросать жалко, и в дело без глины не пустишь. Накланялась реке, нахлюпались, зуб на зуб не попадает. Стуча одеждой, наперегонки побежали к костру. Негнувшимися пальцами оживили костер и были сами готовы лечь на огонь. Оттаяли, бродни стянули друг с друга и давай портянки сушить. Разогрелись, тогда уже и штаны сняли. У костра голыми только и крутись.
– А ты, Григорий, поднаел шею, – треплет Анисим тонкую, в гусиных пупырышках шею сына.
– Ты тоже, папань, ладный стал, в иголку продернуть можно.
– А ты надлезь к огню, сало вытопится – вспыхнешь… Между прочим, Григорий, была у меня одышка, а сейчас и нету. – В доказательство Анисим раз-другой присел.
