колокол… Попался ему на глаза высокий пень, подошел, ударил обухом, пень барабаном отозвался: «То, что надо». Ударил острием, показалась искра, высеклась, – как свинцовый, лиственничный. Оглянулся Анисим, Гриша бредет с пилой по его следу.
– Вовремя подоспел, Григорий, будем валить.
– Трубу нашел, – догадался Гриша.
– Как видишь. – Анисим еще постучал козелками по пню и приставил ухо – гудит…
Пока пилили, три раза отдыхали.
– Не дерево – железо, – то ли хвалил, то ли ругал Анисим лиственницу, а когда сняли пень и из него посыпалась труха, мох и скатанная шерсть, Анисим спросил Гришу:
– Кто, ты думаешь, жил в дупле?
Гриша взял клочок мягкой свалянной шерсти.
– Белка? Нет?..
– Соболь. Соседом был. Жаль, собаки нет.
Труба оказалась тяжелой и длинной.
Отпилили столько, сколько могли унести, и поволокли к зимовью. Поставили трубу – и зимовье словно подросло, по-другому смотрится.
– Ветром трубу не свалит? – засомневался Гриша.
– Не дадим. На растяжки возьмет. Неси, Гриша, гвозди, к делу сейчас они. – Анисим вырубил три жердочки – расчалил трубу, попробовал сдвинуть ее.
– Ни с места. Никуда не денется, – сообщил Грише и довольный спустился с крыши. – Затопляй, Григорий, да смотри, чтобы самого не задернуло в печь.
– Шутишь, папань?
Гриша выгреб из печки мокрые от снега стружки, наколол тоненьких полешков, сложил их в топке клеткой, как делают в пекарне. Под дрова подсунул лучину, запалил, дал разгореться и выметнулся из зимовья смотреть трубу.
– Папань, – закричал Гриша, – выбросило. Целый пароход дымит!
В зимовье золотой отсвет огня плескался по стенам, потолку, прищелкивал, с радостным потягом гудела печь.
– Э-э-х! – вскочил Анисим. Гриша от неожиданности вздрогнул, а Анисим притопнул ногой. – Пошли, Гриша, на старую фатеру, принесем пожитки.
Тем временем в зимовье нагрелось, острее запахло пригретым деревом и пихтой, стало тепло и уютно по-домашнему.
Гриша посмотрел на нары.
– Полезай, – разрешил Анисим.
Гриша оперся на край и легко вскочил на нары.
– Хороший кавалерист, – отметил Анисим. – Коня и не хватает.
– Коня и шашки! – порубал Гриша рукой воздух и упал на «перину», остро пахнуло пихтой.
От окна рассеивался тусклый, но вполне доступный свет, придавая зимовью таинственность.
– Бойницы-то и забыли сделать… как оборонять.
– От кого? – раскладывая из мешка съестные припасы, спросил Анисим.
– От набегов, от кочевников, от бе… – заикнулся Гриша.
– Договаривай, – Анисим подвесил к матице узелок с мукой.
– Не хотел я, папань, про белых…
– Да чего там, ряди, суди, воюй.
– Чего судить-то?
– А ты не собираешься судить тех, кто порушил землю нашу, надругался над ни в чем не повинными отцами и дедами нашими, тружениками?
– Кто надругался-то? – вскинулся Гриша. – Скажи.
Анисим и сам не знал, именно кто.
– Скажу одно, сын, народ бы наш сам никогда не додумался да и не дошел до такого братоубийства. Такой раззор совершить, уму непостижимо… И будет до тех пор кровоточить, пока суд праведный не свершится.
Анисим искал душевной опоры и находил ее только в молитве, а душа жадно просила осознанной справедливости и ответа на вопрос. Кому? Зачем нужны были такие страдания?
Гриша лежал, сцепив руки за головой, перед глазами плыл тихий задумчивый лес. И вот лес начал раздвигаться, и уже не лес, а ровное поле, и всадники, скачущие на разъяренных конях с пиками наперевес. Сверкают на солнце мечи и щиты. Гриша припал к бойнице в ожидании врага. Слышит, как под копытами коней земля дрожит. И он, готовый встретить врага, оглянулся и увидел отца, деда Федора и прадеда Аверьяна в блестящих шлемах и стальных кольчугах. Они стояли с пиками на изготовку. Грише не страшно. Свои здесь. Прадед Аверьян узнал Гришу, одобряюще подмигнул ему, и шрам у прадеда над левой бровью
