четырнадцать, с недоумением спрашивал он себя, почему знает совсем других фэзэушников, училище которых было около Лензавода, — дикие, неотесанные даже сравнительно с красногородской шпаной.
— Летом я был в доме творчества, в Крыму, где познакомился с В., которого давно и нежно люблю. А потом, вернувшись домой, еще съездил в деревню Журавушка. Это была заветная мечта последних лет. Разве можно не побывать в деревне с таким названием? Слышите, как звучит — Жу-ра-вуш-ка! И не ошибся, увидел много незабываемого, познакомился, например, с колхозницей Дарьей. Тоже старинное русское имя, в нем есть все, — говорил Прозаик.
Он непрерывно менял позы: то упрется руками в трибуну, то ляжет на нее грудью, то выйдет на сцену и, подрагивая, пройдется туда-сюда. В конце выступления он сделал пол-оборота влево и, размахивая кулаками над головой, прокричал в окно угрозы президенту Америки, в его лице всем поджигателям войны: «Шансонетка!»
Когда он кончил, не раздалось ни звука. Лишь после того как Л. встала и захлопала, раздалось еще несколько хлопков.
О чем говорил поэт, Вадим совсем не понял. Он был еще смешнее прозаика. Тоже что-то героическое выдавал, сам толстый, дебелый. Это после жаркого южного лета. Где он прятался от солнца? В больнице? И выписавшись, сделался храбрым?.. Глядя на поэта, Вадиму вспомнилось, как семнадцатилетним, вернувшись с Севера, он вновь пошел на завод токарем и увидел новенького, принятого во время Вадимова путешествия. Новенький был толст. Стояла сентябрьская жара, все в цехе работали в майках. И у новенького майка протерлась не на груди, как обычно, а на выпуклом животе. Увидев эту дырку на животе первого послевоенного толстяка-работяги, Вадим долго хохотал. Этот дебелый поэт тоже был смешным. Выродок! Выродки!..
После поэта пошло чтение стихов. Пишущих прозу в объединении, оказывается, почти не было. Стихотворцы от семнадцати до пятидесяти бубнили, завывали, гнусавили, выкрикивали. Им хлопали сильно, жидко, так себе. Вадим ничего не понимал. Вдруг взорвался похожий на поросенка крепыш, ученик культпросвет-школы:
Раздался смех, но и аплодисменты. Будущему массовику-затейнику, видно, как раз так и надо было, пропустив одного-двух со стихами, он вскакивал и с места выкрикивал:
Его радостно подбадривали:
— Давай, Сережа! Шпарь!
Не могло быть сомнения, что какая-то часть, скорей всего большая, пришла на собрание от нечего делать. — Вадим, сидя в центре зала, пытался задремать, но вдруг задрожали руки, он понял, что если не выберется отсюда и не напьется воды, то еще, чего доброго, впервые в жизни упадет в обморок.
* * *
В октябре женился Ленька Татаркин. Свадьба была в доме невесты, на Гниловской Мери, старшая сестра невесты, приехала на свадьбу из Орджоникидзе, где работала по направлению после института. Вадим, как и на Волчковой свадьбе, был свидетелем со стороны жениха, а старшая сестра Мери свидетельницей со стороны невесты. Старшей сестре, кажется, горько было, что она старшая, а замуж выходит младшая. И Мери, глядевшая вначале на необразованную публику, в том числе и на жениха с невестой, свысока, вдруг стала пить все без разбора. В конце концов ей стало плохо. Вадим помог ей выбраться во двор, там Мери вырвало. А потом, после того как он принес ей воды напиться и умыться, повисла на нем, страстно целуя, повторяя «Люблю! Люблю тебя». С Мери на шее он стал пятиться в глубь холодного и сырого сада и там на каких-то лохмотьях, кажется, из собачьей конуры, потерял наконец невинность.
Долго возиться на лохмотьях им не дали. Дом, в котором гремела свадьба, весь был освещен, окна и двери настежь. Рядом повизгивал, тянулся к ним привязанный к дереву добродушный и глупый дворняга. Первым, светя фонариком, пришел Ленька. За ним Волчок. Мери безудержно разрыдалась. Появилась невеста, вся в белом, и тетка, воспитавшая сестер. Женщины увели Мери, Ленька и Волчок качались от хохота.
— Отмочил!
— Тихий-тихий, а если отколет, так за это надо срочно выпить.
Они потащили его в дом, сели в дальнем конце стола.
Вадим был, в общем-то, изумлен.
— Честное слово, мне в голову не приходило. Клянусь!
— Да все они, подлюки, хотят, — мрачно сказал жених Ленька. — Моя из всех трусов резинки выдернула, тесьму вдела и зашивалась. Себе не верила.
— Точно, — подтвердил Волчок. — Что ты! И не думай… и не гадай… А как прижмешь, так давай, давай, давай!
Мери уложили в спальне, переполненной подарками и плащами гостей. Она лежала на кровати с мокрым полотенцем на голове, под кроватью стоял таз. Когда он попробовал присесть на край кровати, пришла тетка-мать и выперла, другого слова не придумаешь, Вадима из спальни.
Валя, жена Волчка, должна была вот-вот родить, огромный высокий живот подымался чуть ли не до подбородка, она то и дело взглядывала просительно на мужа.
— Вова, ну когда ты уже напьешься??
Ленька дал Волчку бутылку водки, и втроем — Валя, Волчок и Вадим — отправились к Волчковым. Валя сразу же легла спать, а друзья пили до рассвета, причем, когда водка кончилась, Волчок принес какую-то растирку, ее тоже употребили.
— Что ж теперь дальше будет? — спрашивал Вадим.
— Теперь она твоя, — говорил Волчок.
Домой Вадим шел, громко распевая песни, дружный собачий лай встречал и провожал его.
Ему не хотелось ложиться спать, и он не помнил, как уснул. По-видимому, мгновенно, лишь на секунду забыв о своем торжестве. А дальше было так, что ничего не было. Он это понял, едва проснулся и собрался вновь на свадьбу.
На окраине у них было заведено в первый день свадьбы все делать по команде. По команде садятся за стол, пьют, едят, дарят, танцуют, поют и даже расходятся. На второй день полная свобода, гости уже между собой знакомы, и кто к чему на пиру склонен, тот тем и занимается. Он, следовательно, будет заниматься Мери. И… ничего не получится. Мери была не очень. Какая-то неудобная. Неудобно обнимать, целовать. Все неудобно. Никакого сравнения, например, с контролершей Верой, Томкой Армянкой, не говоря уж об удивительной, яркой Лоре. Начав набрасывать повесть о любви, Вадим понял, что в любви все вольно или невольно врут. От тебя ждут, чтобы ты весь раскрылся, ты сам, наконец, хочешь быть таким и больше никаким. Но ведь это неправда: пройдет сколько-то времени, и ты изменишься. Все дело в желании игры, близости. Есть желание — падаешь на колени, изо всех сил таращишься, кричишь: «Вот он я весь тут!» Нет желания — едва обменявшись взглядами, отталкиваются друг от друга или… обманывают. Ему предстояло последнее. Потому что она ему не нравится. В то же время ведь уже все было. Значит, все-таки
