должен идти и обманывать.
И ничего не получится, потому что обманывать он не умеет: нет опыта, характер простофили…
Все больше веселея от того, что вот в таком он удивительном положении, шел Вадим на свадьбу.
Мери в фартучке помогала готовить в летней кухне и делала вид, что занята. Он остановился у порога и сказал: «Здравствуй». Она ответила, и он почему-то страшно обрадовался и поспешил исчезнуть. Когда она вышла к столу, он попытался сесть рядом с ней. Тетка указала ему место подальше. Люди, видя, как он мается, может быть, все зная, во всяком случае, догадываясь, заговорили, что пусть молодой парень сядет рядом с молодой девушкой. Он пересел.
Мери была само равнодушие. Он же, как и по дороге сюда, опять развеселился.
— О тебе лишь думаю, тебя вижу, даже обоняю. Вот что ты натворила.
Она не отвечала. Кое-кто, особенно один, кучерявый, с толстой шеей, стали поглядывать на Вадима насмешливо. На дворе между тем разгулялся яркий осенний день.
— Хоть во двор ты со мной можешь выйти?
Во дворе сели на ветхую скамейку. Мери, печальная и покорная, невидяще глядела перед собой. Он вдруг решил, что игривость его отвратительна, и заговорил о себе, как когда-то с Лорой. Только теперь хоть и говорил примерно то же самое, чувствовал себя и неискренним и неумным. Словом, он повторялся, шел по проторенному пути, ему казалось, Мери это понимает.
Однако, когда Вадим кончил, она погладила его руку, горько улыбнулась.
— Ничего у нас с тобой не выйдет. Я старая.
— Нет! — поспешно сказал он, краснея.
Она засмеялась.
«Неужели это вот так и кончится?» — подумал он беспомощно.
— Пойдем в город. Где-нибудь за столиком посидим.
— Столики я теперь видеть не могу. Но в кино можно сходить, пока здесь не кончится.
В кино у него вновь появилась надежда: она позволила взять себя за руку.
— Теплая, — прошептал он, пытаясь обнять ее.
— Тс… Осторожней! — пригрозила она пальчиком.
— Но ведь было же, было! — страстно сказал он.
— Ты мешаешь мне смотреть. Зачем мы сюда пришли?
Он отступился. В полном молчании выдержал фильм. И дорогу в автобусе, дорогу пешком.
— Прощайте, — сказала она вполне равнодушно.
* * *
После всего, что случилось с ним в последние месяцы он, казалось, навсегда утратил покой. Вечером, ложась спать, или проснувшись посреди ночи, он говорил себе: «Ничего я не хочу, ничего мне не надо». Однако наступало утро, и на каждом шагу приходилось сознаваться в своем унижении. Он был лишь электросварщик и, следовательно, мог иметь только лицо электросварщика, никакого другого. Даже лучшие, такие, как Витя Склянников, не признавали за ним права судить, знать о чем-то больше токарного дела, заводского быта, газетных новостей. И что чужие — родная мать не понимала его. Она была очень чуткая. Это глядя на нее, он понял, что такое совесть. Но жизнь для матери была как дикий темный лес, который опасно пытаться узнать, надо ходить только одними тропками, только до необходимых для пропитания пределов, дальше — ни шагу.
С лучшими достаточно было молчать о лучшем в себе. С худшими драться.
Происшествие с Мери лишило его каких-то надежд, иллюзий. О том, чтобы писать и таким образом выбиться в люди (тем более о любви!), и думать было противно. Вообще от самого себя избавиться хотелось. Да, раньше от других мечтал освободиться, теперь только от себя.
* * *
Успокоение некоторым образом пришло у Волчка в котельной. Волчок поступил-таки в кочегары. Кочегарка была за той самой трущобного вида, пропахшей мочой подворотней неподалеку от Старого базара, где Волчок занимал деньги. Старый двор с водоразборной колонкой, образованный бурыми кирпичными старыми домами. Все дома двухэтажные, с длинными общими балконами. В глубине двора куча шлака, за ней такая же куча угля, ступеньки в подвал, там внизу небольшая площадка, деревянная перекосившаяся дверь — и котельная.
Еще у порога Вадим стукнулся головой о трубу, и сейчас же ему за воротник насыпалось черной пыли. Чтобы удержаться на ногах, он ухватился за другую трубу, которых множество, толстых и тонких, опоясывало стены, и ладонь стала черной. Тускло горели две электрические лампочки. Все, что стояло или лежало в котельной, было припорошено угольной пылью, поглощавшей свет. Волчок, в рукавицах, рабочей спецовке, картинно опершись на совковую лопату, смотрел на Вадима.
— Настоящее дно! — сказал Вадим.
— А я что говорил? Удел шабашников. Летом барыши, зимой дно — тепло, сухо, работа — не работа, сутки здесь, трое дома.
Приоткрыв дверку топки, он там пошуровал и повел Вадима в боковую комнатку, где было почище, стоял стол, стулья и рваный диван.
— Здесь спим, пьем, иногда закусываем, хоть это и не обязательно.
Не успели они сесть, как явились трое с бутылками.
— Мы по-быстрому, — сказал один из них.
Волчок дал им стакан. Тот, который открывал бутылки, налил в стакан граммов двадцать вина, ополоснул, они быстренько выпили, утерлись рукавом и, оставив на столе одну пустую бутылку и другую опорожненную на две трети и грязный стакан, ушли.
— Настоящее дно! С тобой, значит, вот так расплачиваются? И бутылки ты сдаешь?
Волчок покраснел.
— Не-е… Бутылки я еще не сдавал.
Через некоторое время пришла новая компания. Эти тоже «по-быстрому» выпили и ушли, ворча про порядки, при которых рабочему человеку и выпить-то негде.
— Дно на бойком месте! — смеялся Вадим.
— Брось ты ныть! — вытаращив глаза, закричал на него Волчок. — Давай и мы врежем. Я еще здесь ничем не отличился. Пора себя показать. Сколько у тебя?..
Вадим бегал за вином. Волчок шуровал в топке. Потом они садились, пили, что-то друг другу кричали. В котельную приходили люди, по делу и без дела, видели их разгоряченные угрожающие физиономии и спешили уйти.
Вдруг в котельную притащили вдребезги пьяного.
— Ребята! Менты заберут. Пусть у вас проспится…
Сначала пьяного положили на диван. Однако очень уж он храпел. Волчок оттащил пьяного за котел, положил на теплый боров, забросал бумажными мешками, которые лежали в котельной для растопки.
— Так его никто не найдет! Я тоже человек, рисковать ради всякого не обязан.
Вадиму это показалось невероятно смешным.
— Вова, а ты представляешь, когда он проснется, что он подумает?
— А…
Потом пришла завхоз. Волчок надел рукавицы, взял в руки лопату и с достоинством пошел навстречу начальству. О чем говорили Волчок и завхоз, Вадим слышать не мог, но, стоя посреди своей непутевой котельной, Волчок имел до того важную осанку, делал такие глаза, что сидящий в боковой комнатке с выключенной лампочкой Вадим чуть не задохнулся от смеха. Когда завхоз ушла, обнаружили, что пить нечего и купить не на что.
— А бутылки сдадим! Я сам сдам, — сказал Волчок.
Но вдруг что-то сообразил.
— Блатнячка никогда не будет прачкой… — бросился за котел, разбросал мешки, пошарил в карманах у спящего.
— Вот! За постой деньги платят. Грабить не будем, а сколько диктует необходимость, возьмем. Сейчас хорошо бы шампанского… Да, только шампанского! Беги, Вадим, за шампанским.
Дальше пошли отрывки. Каким-то образом он оказался на Братском кладбище, среди железных
