— А ты уже не думал, что очнешься, — сказала я сочувственно.
Он поднял ко мне лицо — большие глаза смотрели испуганно и потерянно.
— Да, я думал, что это оно. Думал… — Он замолчал и отвел глаза.
— Ты думал, что умрешь, — закончила я за него.
Он кивнул и вздрогнул — от этого движения ему стало больно.
— Я знала, что не умрем ни я, ни ты. Раны в животе болят дико и заживать могут очень долго, но при современных антибиотиках и правильном лечении редко бывают фатальными.
Он посмотрел на меня недоверчиво:
— И ты все это думала, когда засыпала от лекарств?
— Не совсем так. Но я много получала ран, Питер. Счет потеряла, сколько раз я теряла сознание и приходила в себя в больнице или в каком-нибудь еще худшем месте.
Я решила, что он опять уставился на мою грудь, но он спросил:
— Вот этот шрам у тебя на ключице, он откуда?
Еще один интересный побочный эффект выставления груди напоказ: выставляются еще и шрамы. Мою застенчивость больше смущала именно грудь, чем они.
— От вампира.
— Я думал, это укус оборотня.
— Не, вампира. — Я показала руки со всеми на них шрамами. — Почти все от вампиров. — Я тронула следы когтей на левой руке. — Вот этот — от ведьмы-оборотня. Она перекидывалась по заклинанию, а не от болезни.
— Я не знал, что есть разница.
— Разница в том, что заклинание не заразно и никак не связано с полнолунием. И никакие сильные эмоции тоже не вызывают перемены. Ее не будет, пока не наденешь соответствующий предмет. Обычно это меховой пояс.
— А от оборотней у тебя шрамы есть?
— Есть.
— Можно посмотреть?
Если честно, самые стойкие шрамы от когтей у меня на заднице. Почти незаметные. Габриэль — тот леопард, который их оставил, — считал это предварительной лаской перед тем, как изнасиловать меня перед камерой. Он был первым, кого я убила большим ножом из заспинных ножен. Надо мне будет придумать другой способ носить этот нож, пока не починят наплечную кобуру. Но есть у меня и новые шрамы, которые можно Питеру показать.
Чтобы вытащить футболку из штанов, пришлось повозиться, но почему-то мне не хотелось ничего расстегивать. Задрав рубашку, я показала Питеру новые раны.
Он издал удивленный звук:
— Этого не может быть!
Сказал он это почти шепотом. Потом протянул руку, будто хотел потрогать, и убрал ее — наверное, не знал, как я к этому отнесусь.
Я подошла к кровати ближе, он правильно понял это приглашение и провел пальцами по розовым шрамам.
— Могут исчезнуть совсем, могут остаться, — сказала я. — Станет ясно через пару дней — или недель.
Он убрал пальцы, потом ладонью провел по самой большой ране — там, где тигрица будто пыталась вырвать кусок мяса. Ладонь Питера накрыла ее целиком, пальцы вышли за пределы шрамов.
— Не может быть, чтобы такая рана зажила за… двенадцати часов не прошло. Ты из них?
— Ты хочешь спросить, не оборотень ли я?
— Да, — прошептал он будто по секрету.
Рука его ощупывала неровные шрамы.
— Нет.
Он дошел до края шрамов, разбегавшихся у пупка.
— Мне только что сменили повязки. Жуть смотреть. А у тебя все зажило.
Он взялся ладонью за мою талию сбоку, где шрамов не было. Ладонь легла мне на изгиб талии — достаточно большая уже была ладонь. И это застало меня врасплох: единственный из моих кавалеров, у кого размера ладони на это хватило бы, был Ричард. Казалось неправильным, что у Питера рука так велика, и это заставило меня отодвинуться и опустить рубашку. Питер смутился, чего я не хотела. Вдруг до меня дошло, что не надо было мне давать ему себя так трогать. Но меня это как-то не волновало и не смущало до этой минуты.
Он убрал руку и тут же потратил еще немного дефицитной крови на краску в лице.
— Прости, — промямлил он, не глядя на меня.
— Да все о’кей, Питер, ничего страшного.
Он взметнул на меня темно-карий взгляд:
— Если ты не оборотень, как у тебя так быстро все заживает?
Если честно, то скорее всего потому что я слуга Жан-Клода; но раз Дольф так рвется это узнать, лучше не сообщать тем, кто еще этого не знает.
— Я носитель четырех видов ликантропии. Мехом не покрываюсь, но носитель.
— Мне врачи сказали, что невозможно иметь более одного вида ликантропии. В том и смысл того укола — два вида ликантропии друг друга уничтожают.
Он замолчал и сделал глубокий вдох, будто слишком долгая речь его утомила. Я потрепала его по плечу:
— Питер, если больно говорить, так и не надо.
— Да все больно.
Он попытался устроиться на кровати получше, но оставил попытки — очевидно, это тоже было больно. Потом посмотрел на меня — и сердитое вызывающее лицо было как отражение того, прежнего, двухлетней давности. Тот мальчишка никуда не делся, он просто вырос, и у меня защемило сердце. Увижу ли я когда-нибудь Питера не в тот момент, когда он ранен? Подумала было просто так навестить Эдуарда… нет, это ни в какие ворота не лезет. Мы не того типа друзья, чтобы просто друг к другу в гости ездить.
— Я знаю, Питер. У меня тоже не всегда все так быстро заживало.
— Мика и Натэниел мне рассказывали тут про тигров-оборотней и про то, что значит быть ликантропом.
Я кивнула, не зная, что сказать:
— Да, они это знают.
— И у всех заживает вот так, как у тебя сейчас?
— У некоторых нет. У других еще быстрее.
— Быстрее? — удивился он. — Правда?
Я кивнула.
В глазах его мелькнуло что-то, чего я не поняла.
— Циско не выжил.
А, вот оно что.
— Да.
— Если бы он не бросился между мной и… тигрицей, она бы меня убила.
— Да, такие раны, как у Циско, тебе бы не вынести.
— Ты не споришь. Скажи, что я не был виноват.
— Ты не был виноват.
— Но он это сделал, чтобы меня спасти.
— Он это сделал, чтобы оба мои телохранителя дольше оставались живы. Чтобы дать время другим телохранителям прийти на помощь. Он сделал свою работу.
— Но…
— Питер, я там была. Циско делал свою работу, а не принес себя в жертву, чтобы тебя спасти. — Я не была на сто процентов уверена, что это правда, но продолжала говорить: — Я не думаю, что он вообще
