приносил себя в жертву. Оборотни так легко не погибают.
— Легко? Ему горло выдрали!
— Я видела, как оборотни и вампиры оправлялись от подобных ран.
Он посмотрел на меня недоверчиво.
Я перекрестила сердце и отдала бойскаутский салют.
Это заставило его улыбнуться:
— Ты же не была бойскаутом.
— Я даже герлскаутом не была, но говорю правду.
Я тоже улыбнулась — в надежде, что он будет улыбаться и дальше.
— Так залечивать раны — это было бы классно.
— Классно-то классно, да не совсем. Быть оборотнем — это имеет свои очень серьезные теневые стороны.
— Мика мне про некоторые говорил. Они с Натэниелом ответили мне на кучу вопросов.
— Это они умеют.
Он посмотрел мне за плечо — я проследила за его взглядом. Мика и Натэниел предоставили нам максимальное уединение, которое только могли, не выходя из комнаты. Сейчас они тихо разговаривали, Черри вышла. Я даже не слышала когда.
— Врачи уговаривают меня принять укол, — сказал Питер.
Я кивнула:
— Знаю.
— Что бы сделала ты? — спросил он.
Я покачала головой:
— Если ты достаточно взрослый, чтобы спасать мне жизнь, то ты и достаточно взрослый, чтобы сам решать.
Его лицо чуть-чуть сморщилось: не так, будто он собирается плакать, а как будто ребенок в нем изнутри выглянул. Это у всех подростков так бывает? Только что был взрослый, и вдруг хрупкий и ранимый, как он же в раннем детстве?
— Я только спросил твоего мнения.
Я покачала головой:
— Я бы посоветовала позвонить твоей маме, но Эдуард не хочет. Он говорит, что Донна была бы за укол.
— Была бы.
Голос был обиженный, лицо хмурое. В четырнадцать у него очень легко менялись настроения; очевидно, в шестнадцать он изменился не до конца. Интересно, как управляется Донна с этим повзрослевшим сыном.
— Я тебе скажу, что Эдуарду сказала: по этому вопросу я свое мнение говорить не буду.
— Мика сказал, что я могу не получить тигриную ликантропию, даже если не соглашусь на укол.
— Он прав.
— Он сказал, что пятьдесят пять процентов привитых не заболевают ликантропией, но сорок пять процентов заболевают. Причем той, которая им вводится. Если получу укол и заболею тем, что мне ввели, это значит, что если бы я ничего не делал, то ничем бы и не заболел.
— Я не знала точной статистики, но Мика наверняка знает.
— Он сказал, что по работе должен такое знать.
Я кивнула:
— Он к своей работе в коалиции относится так же серьезно, как мы с Эдуардом относимся к своей.
— А Натэниел говорит, что он — исполнитель экзотических танцев. Это правда?
— Правда.
— То есть он стриптизер? — спросил Питер, понизив голос.
— Да, — ответила я, сдержав улыбку. При всех потрясающих событиях в жизни Питера его сейчас смущало, что мой бойфренд — стриптизер. Тут до меня дошло, что он может и не знать про меня и Натэниела, то есть не знать, что Натэниел — мой бойфренд. Хотя нет, мы же поцеловались, когда я вошла… но ведь и Черри подошла обниматься… ладно, не время сейчас разъяснять ему мою личную жизнь.
— Мика мне сказал, какая бывает работа у других ликантропов. Сестры и врачи, но только пока никто не узнает. Может быть, меня не возьмут в армию. Ни в какой род войск.
— Ликантропия считается заразной, так что могут и не взять.
В голове сразу всплыл слух, который обсуждали мы с Микой: будто армия собирается намеренно вербовать оборотней. Но слух есть слух: нам не удалось найти никого, кто получил бы такое предложение. Всегда это бывал друг соседа или сосед друга.
— А ты согласилась на укол?
— Мне не предлагали, уже поздно. Я уже носитель.
— Но ты же не оборотень?
— Я не покрываюсь мехом раз в месяц, и вообще такого со мной не было, так что нет.
— Но ты носитель нескольких разных видов. А вся эта суета с уколом основана на идее, что это невозможно.
Я кивнула и пожала плечами:
— Я — медицинское чудо. Что я еще могу сказать?
— Если бы я мог вот так выздоравливать и не быть мохнатым, это было бы здорово.
— Все равно ты не прошел бы анализ крови для некоторых работ. Засветился бы на радаре как ликантроп.
Он нахмурился:
— Да, наверное. — И снова глянуло на меня то же молодое лицо, отражение прежнего, и оно было испуганным. — Отчего ты не хочешь мне помочь решить?
Я наклонилась поближе:
— Вот это и значит быть взрослым, Питер. Самое противное, что в этом есть. Если ты играешь восемнадцатилетнего, то должен решать сам. Если хочешь выдать свой настоящий возраст, то все будут с тобой обращаться как с ребенком. И решат за тебя.
— Я не ребенок, — помрачнел он.
— Я знаю.
Мрачность сменилась недоумением:
— Что ты имеешь в виду?
— Ты сегодня выстоял. Не впал в панику, не потерял головы. Я видела, как взрослые мужчины теряли голову в куда менее отчаянной ситуации — возле оборотней. Люди их боятся.
— Я боялся. Я их с детства боюсь.
А, черт.
— Когда оборотень напал на твоего отца, — сказала я.
Как же я забыла, дура, что это не первое нападение оборотня в его жизни?
Он слегка кивнул.
Я не знала, что сказать, и ругала про себя Эдуарда за то, что его здесь нет. Сейчас я бы променяла эту беседу с Питером на разговор с Олафом. Олафа всегда можно пристрелить, а против душевной боли Питера никакое оружие не поможет.
— Анита! — сказал он.
Я повернулась к нему, посмотрела в глаза — они были похожи на глаза Натэниела в тот день, когда я его встретила. Глаза, которые старше, чем должны быть. Глаза, видавшие такое, что и люди постарше могут никогда не увидеть.
— Я здесь, Питер, — сказала я, не зная, что еще можно сказать.
Встретилась с ним взглядом и постаралась не показать, насколько мне больно видеть у него такие раненые глаза. Может быть, они уже давно такие, но понадобился роман с Натэниелом, чтобы я поняла, что значат такие глаза у мальчика, которому еще двадцати нет.
