— Я думал, что после обучения у Эдуарда не буду бояться, но испугался. Испугался так, как когда был малышом, и мой отец погибал.
Я хотела положить ему руку на плечо, взять его за руку, но не знала, нужно ли это ему. И потому не стала.
— У меня мама разбилась на машине, когда мне было восемь.
Его лицо чуть переменилось, глаза утратили этот невыносимый взгляд.
— Ты там была? Ты видела?
Я покачала головой.
— Нет. Она просто уехала и больше не вернулась.
— Я видел, как погибал мой отец. И потом мне все время это снилось.
— Мне тоже.
— Но ты же там не была, что тебе могло сниться?
— Какой-то доброжелательный родственник взял меня посмотреть на машину, в которой она погибла. И мне снилось, что я трогаю пятна крови.
Я поняла вдруг, что никогда никому об этом не рассказывала.
— Что такое? — спросил он. — Что с тобой?
Я много чего могла сказать, и даже язвительное: «Я говорю о смерти моей матери, интересно, что со мной может быть?» Но решила я сказать правду, жесткую, как битое стекло, будто выходит она с кровью.
— Только сейчас дошло, что тебе первому об этом сне рассказываю. Никому раньше.
— Даже Мике и Натэниелу?
Очевидно, он знает, что они мои бойфренды.
— Даже им.
— Мама меня после того лечила у психотерапевтов. Я много об этом говорил.
— Молодец Донна.
— А почему твой папа тебя не стал лечить?
Я пожала плечами:
— Наверное, ему в голову не пришло.
— Я думал, что могу посмотреть в лицо своим страхам и не испугаться, но я испугался. — Он снова отвернулся. — Страшно перепугался, — прошептал он едва слышно.
— Я тоже.
Он посмотрел на меня удивленно:
— По тебе не было заметно.
— По тебе тоже.
Он не сразу понял, но потом заулыбался и опустил глаза, польщенный, как делают юноши. Потом это у них проходит, но выглядит очаровательно.
— Ты правда так считаешь?
— Питер, ты меня сегодня спас, когда бросился там в коридоре. Она бы меня убила, как только скрылась бы с ваших глаз.
— Эдуард меня учил, что если противник хочет тебя куда увести и угрожает оружием или вообще вооружен, то он планирует тебя убить. Если ты с ним пойдешь, умирать будешь медленней и мучительней.
Я кивнула:
— Я так и поняла, когда ты повторил там эти слова.
— Ты поняла правильно.
— И я одобрила твои действия. Ты помнишь?
— Правда одобрила? — Он всмотрелся мне в глаза, будто пытаясь что-то прочесть.
— У нас с Эдуардом полно одинаковых правил.
— Он говорил, что ты думаешь, как он.
— Иногда.
— Не всегда? — уточнил Питер.
— Не всегда.
— Не соглашусь на укол, — сказал вдруг Питер.
— Почему? — спросила я.
— Ты думаешь, надо?
— Я этого не говорила, я только хочу знать, почему ты так решил.
— Если я откажусь от укола и стану тигром, то получится, что я это сделал, спасая тебя. Откажусь от укола и не стану тигром — совсем хорошо. Если соглашусь, а тигром стать мне не грозило, я превращусь в то, что там будет в уколе, и стану оборотнем потому, что боялся им стать. А это глупо.
— Но если тебе предстоит стать тигром, укол не даст этому случиться.
— Ты считаешь, что надо соглашаться?
Я вздохнула:
— Честно?
— Честно — это было бы хорошо.
— Мне не понравилось, как ты сказал, что если станешь тигром, то это хорошо, потому что ты меня спасал. Я не хочу, чтобы ты меня включал в расчет. Я хочу, чтобы ты был себялюбивым сукиным сыном. Чтобы ты думал о себе и только о себе сейчас. Чего хочешь ты? Что кажется правильным тебе?
— Честно?
— Да, честно.
— Я думаю, что уже принял решение, а потом возвращаюсь и меняю его. Я думаю, что если я решу, а они возьмут да и принесут уже набранный шприц, я соглашусь. Но они не принесут, пока я сам не скажу. — Он закрыл глаза. — И еще мне хочется позвонить маме, и чтобы она за меня решила. И чтобы было кого винить, если выйдет плохо. Но мужчины так не поступают. Мужчины сами решают за себя.
— В такой ситуации — да. Но не впечатывай слишком глубоко в душу эту ментальность одинокого охотника.
— Почему?
Я улыбнулась:
— Мне по опыту известно, что трудно быть половиной пары, если ты такой офигенно независимый. Мне пришлось научиться делиться бременем решений. Равновесие надо искать.
— Я уж не знаю больше, как что уравновесить, — сказал он, и глаза у него заблестели.
— Питер, я…
— Ты иди, а? — перебил он, и голос его был излишне хриплым. — Иди, пожалуйста.
Я чуть не взяла его рукой за плечо, я хотела его утешить. Блин, я хотела вернуть время назад, сгрести его за шиворот и сунуть в самолет, как только он появился в Сент-Луисе. Черт с ним, с унижением, я бы его отправила домой. Все-таки раненое самолюбие лучше, чем вот это… или нет?
Чьи-то руки взяли меня сзади и отвели прочь от койки Питера — Мика и Натэниел увели меня, чтобы он мог поплакать не у меня на глазах. А у меня горло перехватило судорогой, блин! Блин.
Меня успели вывести в коридор, и только тогда первая горяча слеза скатилась по моей щеке.
— Черт бы побрал, — сказала я.
Мика попытался меня обнять, я отодвинулась:
— Не надо, а то заплачу.
— Анита, ну поплачь тогда.
Я мотнула головой:
— Ты не понимаешь. Сперва надо ее убить. Буду плакать, когда Мерсии не станет.
— Ты ее винишь в судьбе Питера, — сказал он.
— Нет, я виню себя и Эдуарда, но себя и его я убить не могу, и потому убью, кого могу убить.
— Уж если ты говоришь, кого будешь убивать, Анита, могла бы не при полисмене.
По коридору шел Зебровски, весело скалясь, как ему свойственно. И выглядел, как ему свойственно: будто спал в этом костюме, хотя я знала, что это не так. В темных кудрях прибавилось седины, но прежняя
