— Сперва я не желала, но как-то это произошло. Хотя к теперешнему состоянию никто меня не вынуждал.
— Ходят слухи, что ты и есть власть за кулисами. Та, кто дергает за ниточки.
— Не всякому слуху верь.
— Если бы я верил им всем, то побоялся бы находиться с тобой наедине.
Я уставилась на него, пытаясь прочитать что-нибудь по этому непроницаемому лицу.
— Мне лучше не знать, что говорят обо мне за моей спиной?
— Лучше не знать.
Я кивнула:
— Хорошо, тогда зови доктора — посмотрим, могу ли я стоять и двигаться.
— Анита, прошло только десять часов. Не может быть, чтобы ты уже совсем выздоровела.
— Заодно и узнаем.
— Если ты можешь так быстро выздоравливать, то это некоторые из слухов подтверждает.
— Тебе про меня в полиции сказали?
— Там не все знают о нашей дружбе.
— Так что за слухи?
— Что ты оборотень.
— Среди моих ближайших друзей есть оборотни, — сказала я.
— В смысле?
— В смысле, что зови доктора. Я не собираюсь валяться в постели, чтобы люди не дай бог не подумали то, что они уже думают. На самом деле даже некоторые оборотни уже считают меня одной из них — по ощущению от моей энергии.
— Тебе чем-то повредит еще остаться в постели?
— Какая тебе разница, что меня будут считать оборотнем?
— Разница в том, что когда Питер увидит тебя на ногах, то почувствует свою слабость. А он хочет быть весь из себя такой мачо.
— Если врачи скажут, что я слишком еще больна и не могу передвигаться, я останусь в постели. Я-то уж точно не мачо.
— Нет. Но у Питера такие же раны, как у тебя, и он знает, как они ощущаются.
— У него раны не заживают быстрее нормы?
— Вроде бы нет. А что?
— Признак не стопроцентный, но часто бывает, что когда жертва заболевает ликантропией, раны заживают не по-человечески быстро.
— Всегда?
— Нет, но бывает. Смертельные раны заживают быстрее. А не столь критичные — иногда да, иногда нет.
— Что мне сказать Питеру про инъекцию?
Я покачала головой:
— Этого решения я принимать не могу. И не буду.
Я глядела на него, изучала лицо, где не было ни жизнерадостности Теда, ни холода Эдуарда. А была в этом лице настоящая боль и, быть может, вина. Так как я думала, что глупо было тащить Питера в эту кашу, я ничем не могла ему помочь. Питер не был готов к таким серьезным делам. И самый тут стыд и срам, что через пару лет он уже вполне был бы.
— Ты думаешь, что я зря его привез и что он не был готов.
— Слушай, я тебе это сказала сразу, когда его увидела. Тебе не пришлось читать мои мысли, Эдуард, я обычно говорю тебе, что думаю.
— Ладно, так что ты думаешь?
— Ну, блин… — Я вздохнула. — Хорошо. Конечно, не надо было тебе его сюда тащить. В бою он произвел на меня хорошее впечатление — держался и помнил, чему его учили. Через пару-тройку лет, если он захотел бы пойти по стопам отца — вперед. Но ему еще учиться и учиться. Слегка ему надо будет закалиться перед тем, как ты снова бросишь его в стаю волков.
Эдуард кивнул:
— Я оказался слаб. А никогда раньше я слабым не был, Анита. Донна, Бекки, Питер — они сделали меня слабым. Они мне помешали, заставили дрогнуть.
— Они ничего тебе не сделали, Эдуард. Твое отношение к ним, твои чувства к ним — вот что тебя переменило.
— Не уверен, что в лучшую сторону.
Я снова вздохнула:
— Знакомое чувство.
— Я допустил, чтобы тебя ранили.
— Я не об этом. — Я снова легла на кровать. Сидеть было не больно, но и не особо комфортно. — Я хотела сказать, что когда любишь кого-то, это тебя меняет. И меня тоже изменило. Я в чем-то стала мягче, в чем-то жестче. Но не скомпрометировала себя так сильно, как ты.
— В каком смысле?
— Я не пытаюсь жить ни с кем, скрывая, кто я такая. Не вожу восьмилетнюю девочку на балет.
— У меня расписание не такое жесткое, как у Донны.
— Да понятно. Она там занята своей метафизической лавочкой, помню, но я не об этом. Я о том, что я не пытаюсь вести нормальную жизнь. И не пытаюсь даже притворяться, что моя суть и мои занятия — вещь нормальная.
— Будь у тебя дети, ты бы должна была попытаться.
Я кивнула:
— Переполох с беременностью месяц назад заставил меня об этом подумать. Но я не представляю себе, что когда-нибудь забеременею намеренно. Если это произойдет случайно — разберемся, но моя такая жизнь с младенцами несовместима.
— Ты хочешь сказать, что и моя тоже.
Голос его прозвучал грустно, чего я не ожидала.
— Нет, я хочу сказать, что этого я не знаю. У меня не выйдет, потому что я женщина. Это я бы вынашивала ребенка — упаси меня боже — и кормила бы. Чистая биология затрудняет мне работу с пистолетами и деторождение одновременно.
— И я не могу жениться на Донне?
У меня в голове просто вопило: «Нет, нет, нет!» Но вслух я сказала:
— Опять-таки не могу ответить. Слушай, Эдуард, у меня со своей жизнью полные непонятки, я не могу еще и твоей управлять.
Он глянул на меня. Взгляд был Эдуарда, но что-то в этих глазах уже не было холодным, оно было теплым, даже жарким. Я видела, как собирается в этих глазах сила личности, умеющей убивать. Но зачем?
— Эдуард, — сказала я тихо. — Не делай прямо сейчас ничего такого, о чем пожалеешь потом.
— Мы убьем вампира, который это сделал, — сказал он.
— Это конечно. Я говорю, не принимай никаких поспешных решений насчет Донны и детей. Я мало знаю, но знаю одно: если Питер начнет покрываться шерстью, ты им будешь нужен даже больше, чем раньше.
— Если это случится, я могу привести его сюда говорить с твоими друзьями?
— Да, конечно.
Он кивнул, посмотрел на меня, и глаза его слегка смягчились.
— Я знаю, ты думаешь, что я должен оставить Донну и детей. Тебе всегда это казалось неудачной попыткой.
— Может быть. Но ты их любишь, а они тебя. Любовь тяжело найти, Эдуард, и никогда нельзя ее выбрасывать только потому, что вариант неудачный.
Он засмеялся:
