— А где он?
— Не знаю, не видел.
Маслов отъехал к речке и, вглядываясь в кусты, обнимающие мостик, крикнул:
— Леонов! Первый взвод! Это вы?
В кустах молчание. Кто-то завозился, ширкая разбираемыми ветками.
— Я говорю — это наши, — послышался из кустов чей-то с досадой, но веселый голос.
По дороге к мосту проскакал всадник и около моста остановился.
— Кто кричал Леонова? — спросил командир первого взвода Леонов.
— Я кричал, Маслов. Чего у вас там?
— Где?
— В кустах.
— В кустах — взвод.
— Чего же ты на Робея наступаешь?
— А черт его разберет, кто это, — сплюнул Леонов. — Он на меня, я на него. Что там в деревне?
— В деревне переполох, второй и мой взводы. Ты как в кусты-то попал?
— Я на кого-то наступал, а потом, оказывается, это свои, хотел обратно в деревню, а из нее открыли по мне стрельбу и не пускают.
В деревне горнист заиграл отбой.
— Так и есть, — сказал Маслов, прислушиваясь, — так я и думал...
Он повернулся и поехал к своему взводу.
Около штаба эскадрона Гарпенко, только что с военкомом осмотревшие выстроенный эскадрон, выехал на середину.
— Это была, товарищи, имитация ночного налета. В гражданскую войну с нами случалась точно такая же вещь, как сегодня. Но ведь это было в гражданскую войну. Ложась спать, мы предполагали, что возможно нападение, но паника была потому, что нас рубили и расстреливали. А сейчас что получилось? От десятка выстрелов, никому не. причинивших вреда, вы растерялись настолько, что забыли о сборном по тревоге месте, заметались по улице, будто вас окружила дивизия фашистов, повели наступление друг против друга, растеряли людей. Вам не стыдно сейчас потому, что ночь; а если встанут крестьяне, что тогда? Со стыда сгорите. В первом взводе у некоторых сапоги на босу ногу, у Ковалева гимнастерка, вместо того чтобы на себе быть, привязана рукавами к задней луке седла, я уж не говорю о бачках, кружках, которые растеряны, а у Миронова бачок пристегнут портупеей на грудь. Второй взвод! Где у вас лошади, товарищ Головкин? Что вы будете делать в эскадроне пешими? У Силинского брюки в кармане шинели, клинок на правом бедре, седло задом наперед, шинель нараспашку. Ай да воин! У одних нет винтовок, у других — шашек. Третий взвод лошадей перепутал, все пики оставил дяде Якову. Вот, товарищи, я хотел тревогу, но без паники, не такую. Хорошо еще, что синяками отделались, а то бы завтра в Аракчеевку-то пришли как с Мамаева побоища... Товарищи командиры взводов! По квартирам. Подъем в восемь тридцать. Проверьте оружие и имущество.
Морщась от досады и пристыженности (действительно хорошо, что не день, а то бы в подштанниках-то невыгодно выглядели), взводы разъехались обратно по квартирам. Кое-кто сделал себе из слюней примочки к синякам, разобрались с оружием и обмундированием и уснули уже только на свету.
Взбулгаченное ночью, перепугавшееся главным образом за себя население, узнав утром, что это была учебная тревога, успокоилось и от стара до мала высыпало на улицу к эскадрону. Крестьяне ожидали от эскадрона развлечений, и поэтому они приняли докладчика Смоляка разочарованно.
Смоляк построил свой доклад не по-обычному. Он не докладывал, а задавал вопросы, причем так, что сам он был в тени, предоставляя крестьянам время и возможность взбродить, и только потом подправляя беседу, перескакивающую на нежелательные ему отвлеченные темы. Ему хотелось вовлечь в беседу Игната и Агафона, но они только глупо ему улыбались.
Бородачи начали жаловаться на сельсовет, который-де притесняет крестьян, но провалились, не найдя ни одного примера. Пожаловались на кооперацию, плохо снабжающую товарами, но вопросами о их участии в работе кооперации Смоляк их тоже срезал. Спички крестьяне берут полторы копейки коробок, керосин — пять копеек фунт, ситец — сорок копеек метр и т. д. Вопросами выяснил все это Смоляк. На вопросы, почем они продают хлеб, картофель, масло и прочие продукты, мужики не ответили. Тогда им сказал сам Смоляк.
— Дядя Яков взял за пуд муки двенадцать рублей, Спиридон — четырнадцать. За масло тот и другой берут по пять с полтиной, за яйца — по три рубля за десяток, картофель — по рублю за ведро. Так, мужики?
— Так. Правильно.
Серебряная борода и Спиридон несколько раз порывались прервать Смоляка, спутать его контрвопросами, сорвать доклад выкриками. Крикнув: «Пошли, мужики, от него!» — они отходили до ворот дома. Но мужики за ними не шли, докладчик не смущался. Они тряслись, зеленели, задыхались от злобы, готовые зубами изорвать Смоляка в клочья.
Смоляк, сорвавшийся со своего метода живой беседы, разгораясь все более и более, митинговал страстно, как всегда.
— Кулак тянет назад, к царю, к помещику, к капиталисту. Мало того, что он сосет мужицкую кровь, этот паук вместе с царями и помещиками держал крестьянина в темноте, забитости, вечной боязни страшного суда на том свете. Он глушил всякое изобретательство, всякое новшество, все, что может улучшить и облегчить труд. Техника русского крестьянского земледелия отстала тысяч на десять лет. Тысячи лет тому назад пахали сохой — и сейчас у вас соха, тысячи лет тому назад сеяли из лукошка — и сейчас у вас лукошко, серп, коса, борона, лопата для сортировки и ветряная мельница, которая существовала и десять тысяч лет назад у египтян. Разве это не позорно?! А как с изобретательством? Кулаки-мироеды душили вашу мысль, изобретательство считалось родством с нечистым, и изобретатели сжигались. Достаточно сказать, что даже лапти не вами изобретены. Лапти! У вас сейчас соха. А знаете ли, что существует трактор — машина, вспахивающая пять десятин в день? Сколько вы их пропашете, сколько пота нагоните? И все-таки ваша в два раза худшая вспашка встанет вам дороже, чем тракторная.
— Врет он, мужики!
— А слышали вы про машину комбайн, которая сразу жнет, молотит, веет, сортирует и ссыпает зерно в мешки? Одна такая машина убирает восемь-десять десятин в день.
Ни один кулак не предложит вам купить такую машину, потому что это будет гроб ему. Советская власть такую машину кулаку не продаст, а вы этой машиной запашете кулачество с головой. Эта машина уничтожит ваши ленточки-полоски, вы будете хозяевами сельскохозяйственных фабрик. Что нужно для этого? Что нужно для того, чтобы у вас хватало до нового хлеба, чтобы учились ваши дети, чтобы вы не гнули спины перед дядей Яковом и Спиридоном? Для этого надо уничтожить ваши позорные ленточки-полоски, надо, чтобы вы стали обрабатывать свою землю коллективно.
Мужики слушали Смоляка, разинув рот, не веря своим ушам. Первый раз они услышали докладчика, пальцем показавшего кулаков, говорившего о сельском хозяйстве по-новому, не так, как говорил однажды заезжавший агроном. Первый раз они увидели, что вся соль в мелкотоварном, раздробленном единоличном хозяйстве, а не в том, как они обрабатывают пар.
Уже кончил Смоляк, и жадно курит одну папиросу за другой, а мужики все молчат. Насупленные бородатые лица уткнулись в землю, и густые тени плавают по ним. Перед ними проходит вся немудреная, безотрадная жизнь впроголодь, в унижении перед Яковом, которого они называют кормильцем и который за мешок-два овса скупает у них половину сенокосов, скупает приготовленные дрова, землю и часто посевы.
— Спокон века так пахали, — заговорил Спиридон. — И раньше-то все было — и хлеба сколько хошь и товаров, — а теперь вдруг трактор понадобился.
— Трактор-то — это журавль в небе. Они вот заманют, землю-то заберут, а потом чуть чего и в шею. Знаем мы эти ваши трактора, — икая от злобы, сказал Серебряная борода.
Все молчат мужики. Ни вопросы Смоляка, ни выкрики Спиридона не расшевелили их. Они курили, слушали всех, никому не отвечали и не задавали вопросов. Жены звали обедать, прибегали с этим же детишки, красноармейцы разошлись в сторону, к гармошке и к молодежи, а они все сидели, не
