— Агафониха не берет. На кой, гыт, мне шут!
Смоляк трет лоб, будто хочет поставить на свое место мысли, заправляет упавший на глаза клок волос и, поднявшись, уходит к Шерстеникову.
— Чего тебе? Кто не берет?
— Да Агафониха. Я говорю: дура ты, тебе же польза, — она не берет. Сердится еще.
— Ну, пойдем, — отказываясь понять, машет рукою Смоляк.
Шерстеников привел Смоляка во двор Агафона, наполненный красноармейцами, женщинами и ребятишками.
Посреди толпы стояла корова на уздечке с розвязками, за розвязки держат ее Баскаков и Кадюков, корова осоловело смотрит на них и жует.
— Что она вам — лошадь? — кричит Агафониха. — Пустите корову, не надо мне ваших городушек.
— Да, тетка, тебе же лучше, — уговаривает ее Кадюков. — Где хошь спроси, все тебе скажут, что лучше.
— Не хочу, отцепляй свою узду!
— Вот комиссар придет, тогда отцепим. Ей же лучше делают, а она все свое «отцепляй»! — отступается Кадюков.
Смоляк протолкался к корове и Агафонихе.
— Чего тут?
— Вот он — комиссар! — обрадовался Кадюков. — Вот спроси, если нам не веришь.
— Чего? — повернулся Смоляк к Агафонихе.
Агафониха настороженно осматривает военкома, не зная что сказать: отказаться надо, и боязно — начальство ведь.
— Мы ей кормушку поставили датовскую, а она не хочет. Агафон согласился, а она говорит: моя корова, я хозяйка, что хочу, то и делаю, — пояснил Смоляку Баскаков.
— Чего же ты, тетка, не хочешь? Красноармейцы тебе дело говорят, это вещь хорошая.
Агафониха молчит, отвернувшись в сторону.
— Ну, возьмешь?
— Та пусть — кормушка-то, а узду не возьму. Что я, чухонка какая, что ли?!
Красноармейцы переглядываются: как, дескать, отдать так или нет?
— Там, в правилах-то, сказано, чтобы обязательно привязывать, — с сожалением говорит товарищам Шерстеников.
— Нет, тетка, так не пойдет, — решают красноармейцы. — С уздой бери. Ну что тебе, ведь на ночь только, а там отцепила — и пусть она гуляет себе.
Агафониха дергает за конец платка и решает:
— Ладно. Ежели только на ночь — оставляйте.
Она машет рукой, собираясь уходить.
— Гоните, ребятишки, корову назад в табун.
— Ты это... погоди, тетка, — останавливает ее Шерстеников. — Вот раскладка в этой бумажке, так ты по раскладке корми-то ее и сколь надоишь — записывай для учету. Там увидишь, прибавляет она или не прибавляет. Вот на, раскладку-то.
— Это что же?.. Это, значит, что же?.. Да ты очумел, парень?. — Агафониха смотрит на Шерстеникова, будто он нанес ей большое оскорбление. — Убирай! У-убирай, убирай! Даже слушать не хочу, даже ничего не хочу... даже... пусти корову! Моя корова, что хочу, то и делаю. Даже и не говори!
Она замахала руками и, решительно подойдя к корове, отцепила уздечку и, не разговаривая больше, погнала корову за ворота.
Толпа баб и ребятишек, молча наблюдавшая за этой сценой, колыхнулась и пошла тоже следом.
— Вот-те черт! — почесался Шерстеников. — Ей лучше делают, а она...
— Надо было эту раскладку-то не показывать. Сначала пусть бы привыкла к привязи, а потом уже и раскладку.
— Как теперь с кормушкой-то? — сказал Баскаков, которому она натерла плечо. — Опять тащить придется.
— Не бросать же ее, изрубят еще! Ну давай, подхватывай.
Кормушку четверо подняли за углы и осторожно, стараясь не сбиться с ноги, понесли за ворота. Толпа, провожавшая Агафониху, хлынула опять обратно к кормушке. Ребятишки плясали вокруг нее, радостно выкрикивая:
— Расступись!
Кормушку поставили около кухни, где уже строились на обед.
За обедом «бригада агроминимума» продолжала ломать голову над кормушкой. Кому ее определить?
— А у тебя как, в комсомол-то девки записались? — спрашивает Шерстеникова Кадюков.
Шерстеников ошалело смотрит на Кадюкова, потом вскакивает и хлопает себя ложкой.
— Девки? А ить верно. Ах ты черт! Как это я, а?
Он круто повернулся и почти бегом побежал в сторону, размахивая ложкой.
— Кашу-то, Шерстеников! — кричит ему Кадюков, но, видя, что его не остановишь, передал бачок красноармейцам и сам побежал за товарищем.
Шерстеников нашел Серафиму Иванову дома. Получив от Шерстеникова плакаты, лозунги и брошюры для оборудования красного уголка, она не смогла отбиться от подруг и баб.
— Кому дали-то? — приставали к ней бабы. — Рази тебе одной дали? Всей деревне дали, ты и дели на всех.
— В один уголок велели, — оправдывалась Серафима.
— Ишь ты, у одной будет, густо, а других пусто? Дели знай всем, не выдумывай.
Бабы поделили литературу и разошлись. Сейчас Серафима примеривала в углу плакат: «Что дает пятилетка».
— Товарищ Иванова, — поманил ее пальцем Шерстеников. Она испугалась, думая, что он будет ругать ее за дележ, но все-таки вышла.
— У вас корова есть? — вполголоса спросил он.
— Корова? — также шепотом ответила она ему, оглядываясь. — Корова есть.
— Ты вот чего. Мы принесем тебе датовскую кормушку, так ты из нее корми. Вот раскладка тебе будет, по ней. Поняла? Узду принесем, так ты на узду ее на ночь-то сажай.
Он вытащил раскладку и начал объяснять ей, что такое кормовая единица, как задавать корм, как поить, доить и записывать удои молока.
— А на что это? — все еще шепотом спросила его Серафима.
— Лучше будет, — объяснил ей подошедший Кадюков. — Молока прибавит, и вам за это могут, в случае чего, скидку с налога сделать. Как за агроминимум.
— Вы кому-нибудь другому отдайте, — попросила она.
— Нельзя другому. Понимаешь? Надо, чтобы надежно было, у комсомолки чтобы.
— А с ей ничего не будет? С коровой-то?
— От дурочка, тебе же говорят, что лучше будет. Полнеть начнет и молока прибавит.
— Другому бы кому, — умоляюще попросила Серафима.
— Нельзя другому, тебя избрали, — соврал Шерстеников. — В порядке комсомольской дисциплины. У нас нельзя отказываться.
— Вы кормушку-то принесите, а узду-то бы... смеяться будут.
— А пусть смеются, тебе-то какое дело? Дураки только смеяться-то будут. Так мы тебе сейчас принесем, кажи, где поставить.
— А если тятя... чего?
— Про тятю не беспокойся, это мы уладим.
— Уж не знаю как... Боюсь я!
— От беда-то с ней, — рассердился Шерстеников. — Да что ж, мы своим членам-то худа желаем, что ли? Ты попробуй недели две, а потом мы приедем и если что, то обратно возьмем. Возьми, Сима!
