шелохнувшись, не проронив слова.
Наконец они поднялись и молча разошлись по своим избам, разнося какие-то притихшие мысли, напряженно взведенные чувства.
4
На скамеечке около Спиридонова дома сидел эскадронный баянист Григорьев и раздувал меха, поджидая сбора остальных. Возле него уже собрались девушки, плевались семечками, стреляли глазами по парням и красноармейцам и нетерпеливо перебрасывались замечаниями на ухо.
Парни не подходили. Они шлялись около палисадника, взглядывали на девушек и гармониста и выжидали. Также выжидали и красноармейцы, группами стоявшие в сторонке.
Так бы они петухами и проходили около палисадника, если бы Ковалев не догадался позвать со скамейки Григорьева в другое место. Расчет Ковалева был правилен и целиком оправдался. Едва Григорьев развел кадриль, и Ковалев, скаля зубы, шаркая ногами, пошел зачин, со скамеечки разом поднялись девушки и, громко заявив: «Посмотреть, как у них пляшут», подошли к эскадрону. Теперь ничего не стоило пригласить их, и красноармейцы, выпирая грудь колесом, нарочно громче вызванивая шпорами, заходили петухами. Будь их хоть равное количество, парни давно бы, очертя голову, кинулись в драку, но сейчас — это бессмыслица. Они на Спиридонову скамеечку усадили своего гармониста, велели ему не жалеть гармошки и, неистово, до срыва голоса ухая, пустились вприсядку.
— Надо бы вместе, — прислушиваясь к неестественно веселому уханью ребят, сказал Миронов. — Еще обидятся!
Красноармейцы посмотрели на парней и, видимо, почувствовали, что поступили немного нехорошо.
— Пойдем к ним, там спляшем, — решил вспотевший Карпов. Он, подойдя, ввязался к ним, но они, оборвав игру, танцы прекратили.
Дело шло к открытой неприязни. Карпов увидел это и побежал опять к своим, уговорил девушек, чтобы они сами пригласили парней танцевать, пытаясь таким образом помирить их с эскадроном. Парни начали ломаться, но все же в круг были втянуты. Карпов со своими свистунами организовал песни, Шерстеников роздал брошюры и газеты, и взаимоотношения немного исправились.
Анка, дочь Ерепенина, все время льнувшая к Ковалеву, наконец нашла минуточку, чтобы увлечь его за дом, к сараю.
Бегая пальцами по пуговицам вздувшейся на груди кофты, она то взглядывала на Илью, то на свои ботинки.
— Ну чего? — спросил ее Ковалев.
Пальцы ее заторопились еще больше.
— У меня... у меня, Ильюша... гостей нет, — пересохшими губами прошептала она.
— Каких гостей? — спросил Ковалев и, вдруг догадавшись о беременности, от испуга вспыхнул сам. Анка, к которой он столько ночей ходил из эскадрона, из-за которой ему пришлось поссориться с товарищами, вдруг стала ему противна и не нужна.
— Дура! Вот дура! — со злобой смотря на нее, прошипел он. — Не могла как-нибудь?!
У Анки затряслись губы, глаза от наполнившихся слез покраснели. Раскрыв рот, она смотрела на него с ужасом и изумлением. Она не хотела верить и в то же время видела, что он обвиняет ее.
— Как же... теперь? — одними губами прошептала она.
— Как? Откуда я знаю, как? — И, увидя, как с лица ее исчезает краска, как на ее носу и лбу образовывались мелкие горошки пота, он вдруг со злобой выкрикнул: — Да пошла ты, что ты ко мне привязалась!
Он крутнулся и зашагал в улицу.
Анка из-за всплывших в глазах слез ничего не видела. Перед глазами ее быстро замелькали радужные круги, запрыгали оранжевые звезды и шарики, земля поплыла из-под ног, и она, свалившись головой на стену сарая, схватилась за собственную кофточку, боясь только, чтобы не упасть. Хватая ртом воздух, она хотела вздохнуть и не могла, ее душили рыдания, но плакать она тоже не могла.
— Анка! Анка! — кричала подруга с улицы. — Иди-ка сюда!
Анка оттолкнулась от сарая и тихо, боясь уронить свои слезы, пошла на зады, к синеющим в ее глазах кустам. Она, как во сне, слышала переливы баяна, уханья парней, вскрики подруг, но все это, вчера еще такое милое, веселое, девичье, показалось ей навсегда потерянным, недосягаемо далеким.
— Анка, Анка! — со скрипящей жалостью обращалась она к себе. — Что теперь с тобой будет?! Анка!
5
На полу избы Игната Ерепенина его сын рахитик глотал замусоленный кусок красноармейского хлеба и своими большими, не детскими, особенными глазами озирался на брата, боясь, что тот может у него отобрать. Мать караулила его, уговаривала не крошить на пол и есть, будто он отказывался от этого.
На лавке сидел Смоляк с Игнатом.
— Что ты, — говорил Смоляк, — хочешь поправиться? Правильно, поправиться. А как надо это сделать? Лошадь тебе да корову? Ну, предположим, что завтра мы тебе дадим лошадь и корову, изменится ли от этого деревня, застрахуешься ли ты от повторного беднячества? Нисколько.
— Как нисколько? — обиделся Игнат. — Я бы тогда знаешь чего? Я бы... — Игнат хотел развить свою мысль, чтобы он тогда сделал, но она ему не давалась. Он хотел только одного — лошадь и корову. Ему казалось, что лошадь должна вывезти его из этого отчаянного положения, а как она вывезет, он об этом не думал.
— Ну, что ты тогда? Что? Обработаешь и посеешь две десятины? Соберешь с них по тридцать — сорок пудов?
— Всяко бывает, другой год по шестьдесят, по семьдесят намолачивают, — вставил Игнат, уже представивший себе, что он посеет две десятины.
— Нельзя так, — догадался Смоляк о мыслях Игната. — Через год-два нужда опять тебя толкнет в объятия Серебряной бороды.
Тихо в избе. Рахитик чуть слышно чавкает. Его брат смотрит ему в рот, изредка глотая липкую слюну. Думает Игнат. Думает думу большую, непривычную. Она у него тяжелыми глыбами складывается в какую-то линию, линия шла через болота, леса, горы, овраги. Много работы, лишений потребует этот путь. На этот путь нужно пойти, веря в него, как в себя, потому что путь этот — это Игнаты, миллионы Игнатов. И там, где не хватит булыжин, там будут Игнаты ложиться сами. Тяжело! Погоди, комиссар! Дай последний раз осмотреться! Дай посидеть перед дорогой традиционную мужицкую сидку!
Входит Анка, она чужими глазами смотрит на избу.
— Ты чего? — спрашивает мать, вглядываясь в изменившуюся Анку.
Мать подходит к ней и, предчувствуя что-то, старается поймать взгляд ее.
— Ну, чего? — тихо шепчет она, наклоняясь.
Анка, вздрогнув от положенной на плечо материной руки, взмахивает взглядом. В глазах опять мутится, она падает на грудь матери, и плечи ее прыгают жалко и безутешно.
Мать в недоумении и испуге оглядывается на Игната, на Смоляка и тихо уводит дочь за двери.
— Что ты, милая, что? Кто тебя обидел, родная?
В окно побарабанили пальцем. Оглянувшийся Смоляк видит сморщенное, вглядывающееся лицо Шерстеникова. При виде комиссара лицо разглаживается, и Шерстеников, вытягиваясь к щелке разбитого стекла, говорит:
— Она не берет, товарищ военком. На кой, гыт, мне шут! Кому отдавать-то?
— Кто не берет, чего?
