Сима украдкой взглянула на Шерстеникова.
— Возьмешь? — поймав ее улыбку, вскрикивает Шерстеников. — Вот комсомолка! С такими комсомолками весь свет перевернем — и мало будет. Ура Симе! Ура! Кричи, Кадюков, ура! Пошли. Сейчас обтяпаем.
Они побежали обратно к кухням, и вскоре кормушка опять тихонько закачалась на красноармейских плечах, только ребятишек не было. Уговаривать их не бегать, не кричать и не смеяться оставили Граблина.
Серафима показала угол в коровнике, красноармейцы расчистили и торжественно водворили кормушку на место. И, когда они ушли, Серафима осмотрела, ощупала кормушку еще раз и, не найдя в ней ничего хитрого, успокоилась, решив выполнить наказ Шерстеникова в точности...
Конец дневке.
Трубач играет седлать. Выводятся лошади, привязываются флюгера на пики, строится эскадрон. Уже вечер. Солнце, исцарапанное об острые макушки деревьев, отчаянно хватается за них, чтобы удержаться. Багровым огнем полыхают тучи.
Тихо пыля по дороге, вытянулся эскадрон. Красноармейцы прощально машут руками. Шерстеников находит глазами Серафиму и посылает ей улыбку поддержки и товарищеской бодрости.
Когда спускались на мостик к речке, из кустов исступленный голос:
— Илья-а! Ильюша-а! А-ах, Ильюша-а!
Красноармейцы взглядывают на Ковалева. Он поднимает плечи и прячет свои воровские глаза в гриву.
Впереди темнел коридор утонувшей в лес дороги.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
В ночь эскадрон отправил на пароходе десять человек на зимние квартиры трамбовать в конюшнях стойла.
На пароходе красноармейцы разбрелись по второму классу, заняв сиденья и некоторые свободные спальные места. На верхней полке лежал Ковалев, жмурился от света электрической лампочки и, слушая анекдоты сидевших внизу, похохатывал. Дроворубы, сплавщики, землекопы, каменщики ехали в город на работу на расширяющемся заводе. Анекдоты, видимо, им надоели, и вскоре с зачина какого-то трезвого, осторожного голоса они перешли к политическим разговорам:
— Что слышно насчет колхозов у вас? — спрашивает один.
— Да ничего пока. А что?
— Будто бы разрабатывается декрет, чтобы в обязательном порядке в колхоз всех. Врут, думаю?
— Не знаю, не слышал.
— Будто всех соберут воедино, как солдат в казарме, баб в одну, а мужиков — в другую. Ребятишек будто... С одного котла обедать... И не то, чтобы обязательно, а если не хошь, то пожалуйста — дорога открыта. Вот ведь врут-то... Ну наро-од!
— А скотину-то как же? — неуверенно спрашивает один голос.
— Про скотину не слышал, не знаю. Только раз сами в коммуне, наверное и скотина в коммуне.
Замолчали. Притихшие сезонники тяжело сопели.
— А у вас разве ничего не слышно? — спросил опять голос, рассказывающий про декрет.
— Да нет, вроде ничего.
Опять помолчали.
— Ну тогда просто болтают. Ну народ!
Ковалев, всегда находивший возможность кстати ввернуть побасенку или анекдот, не утерпел и здесь.
— Народ, дядя, стал хуже прошлогоднего. Плюнь ему в глаза — не любит, в зубы дай — драться полезет. Вот какой народ!
— Это слова одни. Уж чего ни делают с народом, а все молчит.
Илью вдруг кольнуло, взмыло. Он, звякнув шпорами,как ужаленный, вскочил на пол. Он разозлился, что его не так поняли, и взбешенно схватил сидящего за бороду.
— Ты, гад! Сучья борода! Всю шерсть выдеру!
Он дернул бороду на себя и кулаком сунул растерявшегося в скулу.
— А-ай, помогите! — закричал сидевший.
Сезонники вскочили, одни бросились, бежать, боясь, что их могут обвинить в участии, двое схватили Илью за руки.
— Пусти, парень, пусти, очумел ты?.. Ты смотри, кого хватаешь, старик ить это.
Илья выпустил бороду и вытер руку, будто замазанную обо что-то.
— А пусть он кулацкими речами не занимается. Пусть он молит бога, что старик, а то бы я ему всю бороду выцарапал, гаду. Сволочь несчастная!
У взбешенного Ильи играло все лицо. Он парень веселый. Он тебе до утра будет смеяться и сам будет потешать прибаутками. Только вы не подумайте, что он...
— У-у, сучье племя! Расквашу всю святую морду. У-у! — Илья опять бросился на перепугавшегося мужика, схватив его за грудь.
— Ковалев! Сволочь! Что ты делаешь! — Его схватили подбежавшие красноармейцы и оттащили.
— Пусти!.. — рванулся Илья. — Пусти! Ты знаешь, что он сказал? Знаешь? Я ему все кишки выпущу. Он говорит, чтобы народ предательство сделал. Утроба! Свинячья морда! Кулацкая обедня! Сук...
Ему зажали рот и, скрутив руки за спину, поволокли в сторону. Он весь трясся, вырываясь, и наконец, обессилев, заревел, как обиженный ребенок.
Побледневший мужик растерянно озирался, держал черный картуз на груди и трясущимися губами бормотал:
— Что вы, что вы, господь с вами! Разве это я говорил? Что вы!..
Распуганные сезонники опять начали собираться. В сторонке красноармейцы обсуждали случившееся.
— Теперь пойдет на весь свет слава, — с досадой пожаловался один.
— Морды, скажут, начали бить.
— Вот именно что, — качнул головой Граблин.
— Извинения, может, у него попросить? — вставил один.
— Это у кулака-то? — срезал его Граблин.
— Да, черт! Неприлично!
— Пугнуть разик его. Если, мол, звякнешь где, в гепеву, мол, передадим, как за кулацкую агитацию.
— Это само собой. Звякнет он или нет, а в гепеву сказать все равно надо. А сейчас нам важно, как народ. Чтобы народ извращения не сделал.
— Правильно. Ступай, Кадюков, с Граблиным беседу с мужиками проведите, а мы за Ильюшкой посмотрим... Вот навязался на нашу шею!
Кадюков и Граблин подошли опять к сезонникам, уже мирно беседовавшим о работе и заработках. Они подсели к ним, внимательно вслушиваясь, ища возможности вклиниться в разговор и заговорить о своем, но эта возможность не представлялась.
«Вот черт, — думал про Ковалева Кадюков. — И что его взяло с кулаком драться, не мог как-нибудь!» Но сейчас же Кадюков оправдывал Илью, чувствуя, что он и сам ввязался бы и, если б в драку и не полез, все
