же кулака одернул бы.
Сезонники разговаривали, не замечая красноармейцев, будто их тут не было. Кадюков несколько раз подкашливал, хлопал ладонью по коленке и, чувствуя, что момент для разговора уходит, нервничал все больше и больше.
Граблин оказался находчивее. Он подсел к одному и, закурив с ним, заговорил о работе в городе. Сезонник спросил, куда и зачем едут красноармейцы, как служится, и разговор завязался.
— Нет, — доказывал Граблин, — что ни говори, а так просто драться нельзя. С ими надо не тумаками, а делом.
— Это-то правильно. Только вот у них дело-то из-за разговора произошло. Ваш-то смеялся, думал, что нарошно это. Мы и сами думали, что это так, а потом, когда он сгреб его за бороду-то, ну тогда, конешно. Если всякий кулак будет такие речи говорить, тогда что же... Кого ни коснись.
Кадюков нервничал и остервенело грыз ногти. Он видел, что получилось не так, как бы они хотели. Получается, что теперь они защищают кулака, а обвиняют только Ковалева.
«Вот, будь ты проклят! — чуть не плача с досады, ругался он про себя. — Нет, лучше пусть по-старому. Пусть они думают, что мы нарошно избили его, чем если они думают, что мы за кулака».
— Вы правильно, товарищи, сказали, — обратился Кадюков к сезоннику. — А кулак — он кулак и есть, им спускать нечего. Мало ли что он с бородой!
— То ись? — вскинулся на Кадюкова один из сезонников. — То ись, по-вашему, молодой человек, если чуть что, так в морду? Так, по-вашему?
— Нет, зачем же, — замялся Кадюков. — Я не говорю, что сразу в морду.
— Как «не говорю»?
Сезонник рыгнул, и от него крепко, до позыва к тошноте, пахнуло водочным перегаром.
«Вот еще связались!» — опять с досадой подумал про себя Кадюков.
— Просто не надо было связываться, — желая замять разговор, сказал Кадюков.
— Как «не надо было связываться»? — опять вскинулся сезонник. — Он тебя будет агитировать, что не подчиняйся, а ты молчать? Да за такие речи знаешь? За такие речи я бы всю бороду расквасил.
Кадюков замолчал, кивая Граблину не ввязываться. Сезонник уже соловеющими глазами осмотрел обоих красноармейцев, потом, своих товарищей, прячущих смешки в ладони.
— Что? Думаешь, не правда? — обратился он к одному, не успевшему убрать улыбку.
— Я ничего не думаю, — сказал тот, но, увидя, что сезонник не отвяжется, заторопился согласиться с ним. — Правда, конешно.
— Правда? — вылупил на него сезонник свои рачьи глаза. — Сучье ты вымя, нехристь поганая! Это что же! — с криком вскочил он. — Всякую бороду надо бить? Это правда? А?
Кадюков схватился с сиденья и, кивнув Граблину, заторопился в другое отделение. За ними вышло несколько сезонников, и один из них, кивая в сторону кричавшего, сказал Кадюкову:
— Поспорить любит. С кем хошь сцепится. Как-то раз на попа наскочил, сперва советскую власть защищал, а когда поп сдался, он начал ругать ее. До слез попа довел.
— А ваш красноармеец-то хоть и горяч, а все-таки не ошибся. Ведь это знаете кто? Ведь это сам Калганов!
— Калганов? — удивился другой сезонник. — Что ты? Калганов ведь это знаешь кто?
— Как не знать, — усмехнулся говоривший.
— А кто он? — спросил Кадюков.
— Он? Он три раза под расстрелом был. Выкрутился как-то, хитрая бестия. В девятнадцатом году у него три сына и брат в бандитах ходили, а он хоть и был дома, но заводилой был главным. Всю округу в кулаке держал, сироты-то и сейчас вспоминают его. Выкрутился! Лет пять не слышно было, а потом вот, как начали колхозы организовываться, зашебаршил, завозился, как медведь в норе. В прошлом году судился за участие в убийстве председателя, но вывернулся, не смогли доказать. Потом судился за контрреволюционную агитацию вместе с попом, но опять вывернулся из-за попа как-то.
— Вот сволочь! — вырвалось у Граблина.
— А сейчас он в город едет. Говорят, что хочет подавать от прихожан ихней церкви прошение. Дескать, в селе колхоз скоро организуется, так чтобы не отобрали церкву. Колхоза-то еще нет, а он уже действует.
— Что же вы-то молчите? — спросил Кадюков у сезонника.
— Мы? При чем здесь мы? Он не из нашего району.
— Мало ли что не из вашего, а раз знаете, должны что-нибудь предпринять.
— Там уже принимают, — ввязался еще один сезонник. — Его, Калганова-то, второй раз лишили прав и на двух сходках постановили выселить из району. А он все здесь, только злее стал.
— Мухи, знаешь, по осени тоже злы бывают, так и он. Конец чует, вот и злеет.
— Нет, все-таки это пропустить нельзя, — настаивал Кадюков. — Пойдем завтра к прокурору и скажем.
— Кто? Я к прокурору? — испугался сезонник. — Что ты? Еще чего-нибудь будет. Не-эт!
— Иди! Чего там будет? Ничего не будет!
Разговаривая, группа вышла наверх.
На палубе было свежо. Красноармейцы, накинув шинели, прохаживались, в рукав (по армейской привычке курить ночью в рукав) покуривая махорку. Ковалев ходил с ними же; он близко, почти задевая, проходил мимо сидевшей на скамейке девушки и каждый раз смешил ее состроенной рожей.
Пароход со свистом выбежал из канала в озеро, справа сразу же вспыхнула полоса городских огней.
2
Ветров с узелком хлеба, крупы и мяса приехал в деревню вечером и, отправив лошадь обратно с ординарцем, пошел к Агафону. Агафон, встретив его, забегал с самоваром, пытливо посматривая на Ветрова, стараясь определить, зачем он приехал.
— Сено нынче должно быть богатое. Травища — прямо страсть, — думая, что Ветров приехал на сенозаготовку, заговорил он.
— Сено? Да, да! Должно быть, — пробормотал Ветров.
«Нет, не за сеном», — решил Агафон. Он сунул в самовар зажженную лучину и, подойдя, присел к столу.
— Бабы-то, слышь, все картинки разделили. Им на общий уголок дали, а они ишь чего...
— Все равно негде было, — отмахнулся Ветров.
«Тоже не за этим», — подумал Агафон.
— Ребята у нас сейчас — чисто беда. Каждый день до полуночи орут, орут. И то сказать — молодежь, — попытался Агафон с этого конца заговорить с Ветровым.
— Вот это правильно, — сказал Ветров оживляясь. — У ребят сейчас молодой хмель бродит, а разгулу мало, вот они и дебоширят. Работу им надо, да такую, чтобы во все стороны развернулись они, а потом им дорогу кажи, они и попрут.
«Как раз в точку, — решил Агафон. — Только не насчет девок».
— У них и то уж заварилось, — поддакнул Агафон. — Как комсомол организовали, так и пошло. Пополам вся деревня разбилась. Теи, которые в комсомоле, в одну сторону, а остальные — в другую. Теи пошли против гулянья, они сейчас книжку читают, а каку — нам не сказывают. Говорят: когда запишетесь, тогда скажем. А энтим-то обидно, они пуще прежнего и булгачат.
— Это, значит, дрожжей подбросили. Это к лучшему. Пусть хорошенько взбродят.
— Да уж куда тут! И так уж. Девкам, которы записались, всем ворота вымазали, а они хоть бы что.
Агафон принес самовар и, сдувая с подножки пепел, спросил:
— Так ты по этому делу и приехал?
— Отчасти по этому, а главным-то образом по твоему.
