— Тпру-у! — заорал Кадюков на въехавшего с глиной Корыпалова. — Куда прешь? Не мог тише? А ну вас!
Он рванул свою бабу и с плеча начал ею гвоздить, закусывая губы.
Корыпалов остановился было, похлопал глазами на Кадюкова и товарищей, сердито, рывком хватающих работу, пожал плечами и поехал дальше. Илья вскочил на воз, помог сбросить глину и уехал с Корыпаловым в забои.
Ковалеву, приехавшему с одиннадцатью товарищами в город, казалось, что наконец-то он избавился от Курова, Липатова и Карпушева, хороводивших в первом взводе. Но после первой же отлучки ему «по- товарищески» сказал Тихонов, начальник команды, что это первая и последняя, и в тот же день была выпущена специальная стенгазета с одиннадцатью заметками исключительно о нем.
Больше всего Илью кольнула заметка Граблина, второвзводника, который и писать-то научился только перед лагерями.
«Товарищ Ковалев у нас по Ленинской путе не идет», — писал Граблин.
«Вот стерва! — злился Ковалев. — По какой же я, по-евонному, пути иду? По буржуазной, что ли? При чем тут Ленин? Дураку-то и грамота не впрок».
Не меньше его обозлило и стихотворение какого-то «Снайпера»:
«Баскаков, холера! — вспыхнул Ковалев. — Кургузый черт! «Снайпер»! В корову-то не попадет, а туда же!»
Ковалев взялся за работу. На конюшне рвал и метал, начал опять зубоскалить и уже по своей беспечности забыл и о «путе» Граблина и о стихах «Снайпера», как вдруг неожиданно, как он сам считает, случился второй грех, вторая отлучка до утра. Ребята ему ее больше не простили. Для Ковалева потянулись дни отчуждения, как в лагере в первом взводе. Он по-собачьи заглядывал товарищам в глаза, старался кому-нибудь помочь, удружить при случае, но они сторонились его и, жалея про себя и в то же время чувствуя неприязнь, сердились на него еще больше.
Поздно ночью в город приехал третий взвод. Трехмесячная учеба их кончилась, и они после торжественного собрания, чтобы не терять лишний день, уехали в город расформировываться. Еще с вечера за некоторыми приехали подводы из деревни, высланный вперед каптер приготовил штатскую одежду, а утром, в коротеньких ситцевых разноцветных рубахах, они до смешного не походили на вчерашних красноармейцев. Они простились с командой, долго, как с боевыми товарищами, прощались со своими лошадьми и наконец разъехались и разошлись в разные стороны.
Ветров крикнул с конюшни Ковалева и увел его за угол зимнего манежа.
— Вот чего, — смотря Илье в переносье и удивляясь, до чего у него непоседливые глаза, заговорил Ветров. — Я насчет Анки.
Глаза Ковалева забегали еще быстрее, они на секунду остановились на ветровских холодных и колющих серых зрачках и запрыгали, как от погони.
— Что ты намерен делать?
— Ничего не намерен, чего мне делать?
— А как с ребенком? Ты ведь скоро отцом будешь, — с едва заметной усмешкой переспросил Ветров.
У Ильи чуть дрогнула одна щека, но он молчал.
— В эскадрон приходила она, тебя искала.
— Ну и что же?
— Как «что же»? Ты скажи ей. И потом вам расписаться надо будет. Деревня узнает, беды наделает девка.
У Ковалева глаза захлопали, захлопали, будто на них замахивались, и вдруг остановились.
— Ты в чужие дела не лезь, — мрачно проговорил он. — Я тебе тут не подчиненный.
У Ветрова заиграли желваки, его длинный, несуразный подбородок выпятился еще больше вперед. Набрав носом воздуха, он в упор посмотрел на Ковалева с такой силой, что, казалось, сейчас спалит его, как былинку.
— То есть ты что же, ты хочешь сказать, что не женишься на ней? Так, да?
— Ты думал, я на каждой шлюхе буду жениться?
— Мер-рзавец! — выдохнул Ветров. — Гад!
Он тяжело дышал. Ковалев попятился от него, думая уходить, но Ветров схватил его своими клешнями за руку.
— Там колхоз организуется, слышишь? Комсомол! Анку хотели секретарем, как батрачку. Понимаешь?
— П-пусти руку! П-пусти! — извивался от боли Ковалев.
— Если ты где-нибудь сболтнешь про Анку, смотри! Понимаешь меня? Н-ну, смотри в глаза, гадюка!.. — крикнул он.
Ковалев испуганно вздрогнул, взглянув на Ветрова.
— Иди!
Ветров бросил руку Ковалева и, круто повернувшись, зашагал к казармам.
4
В субботу вечером Ветров опять уехал в Негощи.
Отослав лошадь еще от моста, он зашел к Игнату, но, кроме рахитика, дома никого не застал.
— Где тятя? — спросил он у него, морщась. — Мама где?
Рахитик смотрел на него своими необыкновенными глазами и молчал. Ветров, повернувшись, ушел к Серову, которого он наметил в председатели, но пока об этом никому еще не говорил, решив поближе присмотреться.
