Интересно отметить, что эпитет Бродского 'жертва кораблекрушенья' по отношению к самому себе, соотносится с восприятием судеб Ахматовой и Пастернака известным философом Исайей Берлином. Бродский встретился с ним вскоре после отъезда из Советского Союза в Лондоне. Позднее, рассказывая о его жизни, он пишет:
'В записках о встречах с Ахматовой и Пастернаком в 1946 году, когда 'иссякли мира силы и были свежи лишь могилы', сэр Исайя сам сравнивает своих русских хозяев с жертвами кораблекрушения на необитаемом острове, расспрашивающими о цивилизации, от которой они отрезаны уже десятки лет' ('Исайя Берлин в восемьдесят лет', 1989).
У Ахматовой и Пастернака не было изгнания, однако сходство их судеб 'жертв кораблекрушенья' с судьбою Бродского очевидно. Только 'кораблекрушенья' у них были разные: для Ахматовой и Пастернака это была революция, для Бродского — отъезд из России. Возможно, невольное сопоставление себя с предшественниками натолкнуло поэта на мысль о несовершенстве мира, личной ответственности человека за все, что происходит в его жизни, и на философское осмысление судьбы как совокупности потерь и приобретений.
'Островная тема' у Бродского прослеживается на протяжении всего его творчества в эмиграции и включает самые разнообразные образы. В его поэзии можно встретить и дикарей, и Миклухо-Маклая, и завоевателя. Сыро и душно. Тем не менее, не одиноко: рядом два дикаря, и оба играют на укалеле. (.) Все еще в поисках. Дикари, увы, не подмога: о чем я их ни спрошу, слышу странное 'хули-хули' ('Новый Жюль Верн', 1976).
Укалеле (ukulele) — небольшой четырехструнный музыкальный инструмент, получивший распространение с Гавайских островов, а звуковой ряд 'хули-хули' в ответах дикарей отдаленно напоминает искаженные английские фразы 'Who are you?' или 'Who lives here?'.
Образ Миклухо-Маклая — исследователя, путешественника и этнографа, прожившего несколько лет среди папуасов Новой Гвинеи, изучая их обычаи и традиции, встречается в нескольких стихотворениях Бродского и соотносится у поэта с собственной судьбой. Об этом говорит поэт в стихотворении 1987 года 'Те, кто не умирают':
Те, кто не умирают, — живут до шестидесяти, до семидесяти, педствуют, строчат мемуары, путаются в ногах.
Я вглядываюсь в их черты пристально, как Миклуха
Маклай в татуировку приближающихся дикарей.
Но наиболее трагическим в поэзии Бродского предстает образ завоевателя, с которым иронически отождествляет себя автор. Глупый и напыщенный вид человека, который в четыре часа утра (вероятно, после бурной вечеринки) таращится на себя в зеркало ванной комнаты и старается по инерции произнести какую-то мелодию в стихотворении 1974.75 года, сменяется трагическими образами 'завывателя' и 'забывателя' в стихотворении 1986 года. Сравните: Единственное, что выдает Восток, это — клинопись мыслей: любая из них — тупик, да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик, да шелестящее на ухо жаркое 'ду-ю-спик'. И когда ты потом петляешь, это — прием котла, новые Канны, где, обдавая запахами нутра, в ванной комнате, в четыре часа утра, из овала над раковиной, в которой бурлит моча, на тебя таращится, сжав рукоять меча,
Завоеватель, старающийся выговорить 'ча-ча-ча' ('Шорох акации', 1974.75).
—--------------
Внешний вид преуспевающего 'завоевателя' Нового Света (вероятно, именно таким представлялся Бродский окружающим) далек от внутренних представлений поэта о самом себе и поэтому вызывает с его стороны горькую усмешку. 'Монумент' (отражение самого себя в зеркале), к которому каждое утро 'отправляется пешком' автор, для него является лишь продолжением 'тяжелого сна', или кошмара. Наедине с самим собой ('когда в лицо вам никто не смотрит') 'завоеватель' превращается в отчаявшегося 'завывателя' или утратившего связь с реальностью 'забывателя'.
Знаменитая фраза Родиона Раскольникова 'Ко всему-то подлец-человек привыкает!', позволяющая многое объяснить в жизни, по отношению к Бродскому не действует. Трагическое восприятие своей судьбы, которое возникло в его стихотворениях сразу после отъезда, не только не исчезло со временем, но продолжало набирать силу.
Время определяется для человека событиями, которые происходят в его жизни. Если событий нет, то отсчет времени ведется в соответствии с внешними факторами (в условиях тюремного заключения, например, таким фактором обычно является смена дня и ночи).
В стихотворении 'Одиссей Телемаку' лирический герой Бродского считает удары волн, чтобы ориентироваться во времени: 'когда так долго странствуешь, и мозг / уже сбивается, считая волны'. Волны ударяются о берег гораздо чаще, чем день сменяет ночь, и это занятие позволяет путешественнику забыться, отвлечься от невеселых мыслей, хотя монотонность ударов приводит к тому, что сознание его начинает мутиться и 'мозг сбивается'.
Возможно, считая волны, герой Бродского тешил себя иллюзиями, что каждый новый удар приближает его освобождение, однако призрачность этой надежды с течением времени становилась все более очевидной и приводила лишь к раздражению: 'и водяное мясо застит слух'.
В 'Одиссее Телемаку' лирический герой Бродского оказывается на острове, его глаз поминутно обращается к горизонту в надежде увидеть корабль, который спасет 'жертву кораблекрушенья', но видит он лишь прямую линию, однообразие которой становится для него невыносимым: 'глаз, засоренный горизонтом, плачет'.
Слова с негативным значением 'сбивается', 'засоренный', 'плачет', 'застит', с помощью которых Бродский описывает состояние 'жертвы кораблекрушенья', указывают на длительное пребывание героя на острове, хотя в реальности (стихотворение написано в 1972 году) 'одиссея' поэта только начиналась. Повидимому, не только пространство 'растянулось' в представлении героя Бродского, но и время.
Первая строфа стихотворения имеет кольцевое строение, она начинается и заканчивается темой потери памяти, однако лейтмотив потери памяти ('Кто победил — не помню' — 'Не помню я, чем кончилась война, / И сколько лет тебе сейчас, не помню') не соответствует второй части стихотворения, в которой лирический герой проявляет осведомленность о событиях прошлого: 'Ты и сейчас уже не тот младенец, / перед которым я сдержал быков. / Когда б не Паламед, мы жили вместе'.
Упоминание поэтом имени Паламеда отсылает нас к мифологическим событиям прошлого, которые перекликались с его собственной судьбой:
Одиссей, царь Итаки, недавно вступивший в брак с красавицей Пенелопой, не хотел покидать жену и своего малолетнего сына Телемаха и плыть на войну в далекую Трою. Когда Атриды (цари ахейской земли, искавшие прежде руки Елены), вместе с Нестором и Паламедом, прибыли в дом Одиссея, он прикинулся сумасшедшим: запряг в плуг осла с быком и стал пахать землю и засевать ее солью. Но Паламед раскрыл обман Одиссея: он взял Телемаха и положил на полосу, по которой Одиссей проходил плугом. Дойдя до места, где лежал младенец, Одиссей остановился и сознался в притворстве. Пришлось Одиссею покинуть родную Итаку, жену и сына и идти на долгие годы под стены Трои[78] .
Одним из самых действенных способов давления на человека в тоталитарном государстве была угроза его близким, возможно, этим объясняется личный мотив при обращении Бродского к истории с Паламедом. Но удивительным является другое: и на острове, находясь за пределами досягаемости, лирический герой Бродского продолжает настаивать на потере памяти. Если вопрос о победителях в войне в начале стихотворения можно толковать в том смысле, что этот факт не имеет для поэта значения: кто победил — неважно, то его 'забывчивость' в отношении возраста сына ('Не помню я, чем кончилась война,
