/ и сколько лет тебе сейчас, не помню') вряд ли можно объяснить с тех же позиций.
Стихотворение 'Одиссей Телемаку' написано в год отъезда Бродского из Советского Союза, значит, его сыну столько же лет, сколько было тогда, когда он его покинул, но поэт говорит о том, что он не помнит его возраст. В чем же тут дело?
Возможно, потеря памяти служила своеобразным щитом, позволяющим Бродскому в условиях эмиграции вести независимое существование. Приведем отрывок из интервью Бродского Джону Глэду:
Д. Г. Когда вы только приехали на Запад, вы сказали — я цитирую по памяти, — что не собираетесь мазать дегтем ворота родины. И. Б. Да, более или менее…
Д. Г. Очевидно, вы тогда еще рассчитывали вернуться? И. Б. Нет… нет…
Д. Г. А теперь утеряна надежда или… И. Б. У меня не было никогда надежды, что я вернусь. Хотелось бы, но надежды нет. Во всяком случае, я сказал это отнюдь не в надежде обеспечить себе возврат когда бы то ни было под отчий кров. Нет, мне просто неприятно этим заниматься. Я не думаю, что этим следует заниматься.
Д. Г. А желание вернуться? И. Б. О, желание вернуться, конечно, существует, куда оно денется, с годами оно не столько ослабевает, сколько укрепляется[79].
Фраза Бродского относительно возможности вернуться на родину: 'Хотелось бы, но надежды нет', может служить комментарием к тематике стихотворения 'Одиссей Телемаку'. В приведенном выше диалоге обращает на себя внимание высказанное американским профессором предположение о том, что нежелание 'мазать дегтем ворота родины' объясняется предусмотрительностью Бродского, его рассчетом в случае необходимости получить разрешение на возвращение. (Мол, если бы не рассчитывал вернуться, то можно было бы не стесняться и пуститься во все тяжкие). Ответ Бродского 'Я не думаю, что этим следует заниматься' не оставляет надежд на возможность использования имени поэта с пропагандистскими целями.
В заключительной части стихотворения, когда поэт отвлекается от темы острова и думает о сыне, память возвращается к нему: 'Расти большой, мой Телемак, расти', 'Ты и сейчас уже не тот младенец'. В конце второй строфы звучит тема прощения предательства Паламеда: Но, может быть, и прав он: без меня ты от страстей Эдиповых избавлен, и сны твои, мой Телемак, безгрешны.
Двойственное восприятие событий прошлого как суммы плюсов и минусов постоянно встречается в поэзии Бродского в эмиграции. Хотя, с другой стороны, в стихотворении 'Одиссей Телемаку' 'положительный фактор' — избавление от 'страстей Эдиповых' — в силу своей умозрительности и чуждого 'греческого происхождения' является сомнительным приобретением.
Вводное слово 'может быть', которое употребляет ОдиссейБродский, оценивая поступок Паламеда, указывает на то, что для него правота Паламеда не является столь очевидной. Предположение 'Но, может быть, и прав он' в заключительной части стихотворения свидетельствует скорее о попытке закончить письмо на оптимистической ноте, чем о действительном примирении с теми, кто способствовал его отъезду.
В стихотворении 'Осенний вечер в скромном городке', написанном в том же 1972 году, от аллегорического описания местности, в которой он оказался, Бродский переходит к конкретным топографическим деталям.
Скромный городок, случайно оказавшийся на карте в силу своей малой величины и незначительности, — это Анн-Арбор, куда Бродский приехал в начале эмиграции. Ирония поэта по поводу гордости жителей ('городок' в стихотворении имеет метонимическое значение) от присутствия на карте их скромного места проживания в стихотворении далеко не так беспочвенна, как это может показаться на первый взгляд. Не полагаясь на собственные оценки, приведу отрывок из письма моей знакомой, рассказ которой об американском образе жизни подтверждает точку зрения Бродского:
'Могу поделиться своими впечатлениями от нашей поездки в июле-августе. Конечно, я была полна всяких предубеждений, но странное дело, они (американцы — О.Г.) охотно их подтверждали. А потом в конце мне очень захотелось выработать формулу, в которой я могла бы выразить свои впечатления. И я придумала: 'Американцы очень горды'. Они гордятся абсолютно всем, начиная, конечно, с того факта, что они американцы, и кончая тем, тем, что живут они в этой конкретной деревне, а не в соседней. Нигде, ни в одной стране, мы не видели такого количества национальных флагов: у каждого дома, в каждом стогу сена, у любого кукурузного поля. Как если бы они боялись забыть, где они живут. Мы поставили палатку на ночь в караван-парке и утром увидели над соседней палаткой гордо-развивающийся звездно-полосатый…
А когда мы залезли на самый высокий 13000-ник в Колорадо, люди, 'взошедшие' вместе с нами… правильно — воткнули в снег знамя. Просто первооткрыватели какие-то! А в другом месте, справедливости ради надо сказать, неплохом, но никак не выдающемся, нас спросили (на полном серьезе!!!), заметили ли мы, что место это самое красивое в мире (The most beautiful place in the world!)'.
Интересно отметить, что даже в бытовой ситуации, например, желая похвалить ребенка, американские родители говорят 'I am proud of you' (Я горжусь тобой). Вероятно, фразы 'Молодец!' или 'Очень хорошо!', более распространенные в этом случае, недостаточно полно отражают значимость поступка и глубину родительских чувств.
В воспитании патриотизма нет ничего дурного, однако в случае, когда внедрение местных идеалов совершается в ущерб общечеловеческим ценностям, неизбежна однобокость мировосприятия, что влечет за собой непоправимые последствия: если ты настолько хорош, то стоит ли обращаться к чужому опыту и тратить время на его изучение.
В мае 1988 года Бродского попросили выступить перед выпускниками Мичиганского университета в Анн-Арборе. В его речи не было обычной сдержанности, вероятно, после получения Нобелевской премии поэт чувствовал особую ответственность перед подрастающим поколением. Говоря об уровне университетского образования в США и о необходимости присутствия моральных критериев в оценке человеком своих поступков, Бродский отмечал:
'Когда я вспоминаю моих коллег, когда я сознаю, что творится с университетскими учебными программами по всей стране, когда я отдаю себе отчет в давлении, которое так называемый современный мир оказывает на молодежь, я тоскую по тем, кто сидел на ваших стульях десяток или около того лет назад, потому что некоторые из них по крайней мере могли процитировать десять заповедей, а иные даже помнили названия семи смертных грехов' ('Речь на стадионе', 1988).
Ничего вызывающего в напутственном слове не было, однако на английском языке 'Речь на стадионе' не была опубликова96 на, 'ирония Бродского показалась неуместной и 'политически некорректной'. Некоторые усмотрели в речи 'реакционность' и даже 'расизм'. После этого Бродский с его любовью к историческим параллелям стал называть свое выступление 'мой тайный доклад' (западное клише для речи Хрущева на двадцатом съезде в 56-м году)'[80].
В стихотворении Бродского гордость американцев по поводу присутствия их 'скромного городка' на карте вызывает ироническое замечание о том, что этот факт не мог произойти естественным образом: 'топограф был, наверное, в азарте / иль с дочкою судьи накоротке'.
Описывая 'Главную улицу', кино, 'салуны', 'одно кафе с опущенною шторой', кирпичное здание 'банка с распластанным орлом', 'церковь, о наличии которой / и ею расставляемых сетей, / когда б не рядом с почтой, позабыли' и содержимое 'колониальной лавки', Бродский намеренно употребляет лексику со сниженным значением: 'распластанный', а не расправивший крылья орел; 'позабытая' церковь; единственное кафе; салуны (а не бары) как воспоминание о диком Западе; расставляемые церковью 'сети'. Сравните также словосочетания 'делать детей', 'обдать фарами'.
Впечатления поэта являются скорее психологическими, а не зрительным зарисовками, потому что сам по себе Анн-Арбор подобных оценок не заслуживает. В качестве примера можно привести отрывок из статьи, автор которой рассказывает о посещении этого города: 'Энн Арбор покорил меня с первого взгляда: чистые, двух- трехэтажные улочки, на первых этажах которых располагаются кафе и маленькие
