ресторанчики и, конечно, бесчисленные магазины и магазинчики. Торгуют они абсолютно всем, начиная от снаряжения для походов на собачей упряжке по Аляске и заканчивая роскошными ювелирными изделиями. Кафе в Энн Арборе заслуживают отдельного дифирамба. Они все разные, все непохожие. У каждого своя душа и свои посетители. <.>
Университет в Энн Арборе — это город в центре города, а весь Энн Арбор можно назвать большим кампусом. Очень красивые здания университета, из красного или белого кирпича, а стены и арки увиты плющем — классика. и прекрасное здание университетской библиотеки'[81] .
В стихотворении Бродского нет и намека на какое бы то ни было очарование. Главную улицу поэт обозначает с помощью неопределенного словосочетания, которое является буквальным переводом ее названия с английского языка. Так как перевод имен собственных правилами не предусматривается, можно предположить, что в стихотворении Бродский прибегает к нему не случайно.
О Главной улице упоминают И.Ильф и Е.Петров в 'Одноэтажной Америке'. В рассказах писателей о посещении американской глубинки можно найти много параллелей со стихотворением Бродского: 'Есть, конечно, и в Америке несколько городов, имеющих свое неповторимое лицо — Сан-Франциско, Нью-Йорк, Нью-Орлеан или Санта-Фе. Ими можно восхищаться, их можно полюбить или возненавидеть. Во всяком случае, они вызывают какое-то чувство. Все остальные американские города похожи друг на друга, как пять канадских близнецов, которых путает даже их нежная мама. Это обесцвеченное и обезличенное скопление кирпича, асфальта, автомобилей и рекламных плакатов вызывает в путешественнике лишь ощущение досады и разочарования. <…>
Через город проходит главная улица. Называется она обязательно либо Мейн-стрит (что так и означает Главная улица), либо Стейтстрит (улица штата), либо Бродвей. Каждый маленький город хочет быть похожим на Нью-Йорк.
Есть Нью-йорки на две тысячи человек, есть на тысячу восемьсот. Один Нью-йоркчик нам попался даже на девятьсот жителей. И это был настоящий город. Жители его ходили по своему Бродвею, задрав носы к небу. Еще неизвестно, чей Бродвей они считали главным, свой или нью-йоркский.
Архитектура домов главной улицы не может доставить глазу художественного наслаждения. Это кирпич, самый откровенный кирпич, сложенный в двухэтажные кубы. Здесь люди зарабатывают деньги, и никаких отвлеченных украшений не полагается. <…>
Можно проехать тысячу миль, две тысячи, три — изменятся природа, климат, часы придется перевести вперед, но городок, в котором вы остановитесь ночевать, будет такой же самый, какой предстал перед вами две недели тому назад. Так же не будет в нем прохожих, столько же, если не больше, будет автомобилей у обочин, вывески аптек и гаражей будут пылать тем же неоном или аргоном. Главная улица по-прежнему будет называться Бродвей, Мейн-стрит или Стейт-стрит. Разве только дома будут построены из другого материала'[82].
То обстоятельство, что в стихотворении Бродский обозначает главную улицу с большой буквы (наряду с категориями Времени и Пространства), вероятно, кроме топонимического, имеет и ироническое значение. Трудно понять причины такого несправедливого отношения поэта к Анн-Арбору, название которого в стихотворении, кстати, тоже скрывается за условным обозначением: 'скромный городок'. Возможно, причины неприятия поэта прояснятся при обращении к его прошлому.
В эссе 'Меньше единицы' (1976), рассказывая о своих детских впечатлениях о родном городе, Бродский вспоминает 'серые, светло-зеленые фасады в выбоинах от пуль и осколков, бесконечные пустые улицы с редкими прохожими и автомобилями'. Облик города, недавно пережившего войну, — 'облик голодный — и вследствие этого с большей определенностью и, если угодно, благородством черт' навсегда остался в его памяти. 'За этими величественными выщербленными фасадами, — писал Бродский, среди старых пианино, вытертых ковров, пыльных картин в тяжелых бронзовых рамах, избежавших буржуйки остатков мебели (стулья гибли первыми) — слабо затеплилась жизнь'.
Может быть, память о величественных фасадах предопределила сниженное отношение поэта к Анн- Арбору, в котором Пространство и Время теряют свою монументальность, 'скидывают бремя величья' и воплощаются в скромном облике 'Главной улицы' и 'циферблата колониальной лавки'.
Ироническое замечание Бродского о 'пасторе', который 'бы крестил автомобили', 'если б здесь не делали детей', не так уж далеко от истины. Церковь в жизни американцев нередко приобретает бытовое значение: на службу приходят, чтобы встретиться со знакомыми, обсудить последние новости, развлечься. В маленьких городках не так уж много мест, где можно провести воскресный досуг. Смена религии — явление весьма обычное для Америки и может быть связано с переездом на новое место жительства (церковь другой конфессии находится ближе к дому), с браком (муж исповедует другую веру) или с религиозными убеждениями друзей (вместе интереснее слушать проповеди).
Описывая буйство 'кузнечиков в тиши', улицу, на которой 'в шесть часов вечера, как вследствие атомной / войны, уже не встретишь ни души', и луну, которая 'вплывает, вписываясь в темный / квадрат окна, что твой Экклезиаст' (вероятно, с проповедью невеселой истины: 'все — суета и томление духа!'[83]) Бродский вводит нас в неспешное, однообразное течении жизни в 'городке': Здесь снится вам не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте. Здесь утром, видя скисшим молоко, молочник узнает о вашей смерти. Здесь можно жить, забыв про календарь, глотать свой бром, не выходить наружу и в зеркало глядеться, как фонарь глядится в высыхающую лужу.
Фантазии человека, живущего в маленьком городе, ограничиваются чем-то очень обыденным — 'собственным адресом на конверте' (вероятно, получение писем является весьма значительным событием в жизни местного населения); а обособленное существование приводит к тому, что только по молоку, оставленному нетронутым на пороге дома, узнают о смерти хозяина.
В конце стихотворения присутствует ирония, которая обращена поэтом и к самому себе тоже: светоч разума — человек превращается в самодовольный фонарь (Сравните из 'Литовского ноктюрна': 'Листва, норовя / выбрать между своей лицевой стороной и изнанкой, / возмущает фонарь'), разглядывающий свое высыхающее отражение в луже видений.
Не только абстрактные категории Пространства и Времени, но и помыслы человека теряют высоту и утилизируются в незатейливые предметы бытового обихода.
2.
Справедливости ради надо отметить, что воспоминания поэта о покинутой родине тоже далеки от восторженных. В стихотворении 1972 года 'Набросок' Бродский в аллегорической форме описывает свое недавнее прошлое: Холуй трясется. Раб хохочет.
'Вид Отечества' с 'Солдатом и дурой' на лежаке, с кружащимися на балу парами и 'кучей на полу' в прихожей — не слишком вдохновляет поэта. За его шутливым восклицанием 'Пускай Художник, паразит, / другой пейзаж изобразит' прочитывается искреннее желание заменить неприятные воспоминания другими, более радужными. Возможно, за нарочито-грубым описанием поэтом отечества стоит желание освободиться от его влияния.
В стихотворении 'Пятая годовщина', написанном ровно через пять лет в тот день, когда он покинул Советский Союз, Бродский подводит итоги своей жизни в США. Тот факт, что поэт 'отмечает' годовщины своего пребывания вдали от родины, наводит на грустные мысли: создается впечатление, что он не живет, а отбывает срок в эмиграции.
Начальные строки стихотворения заканчиваются обращенным к самому себе восклицанием: 'Взгляни, взгляни туда, куда смотреть не стоит'. Повторение глагола 'взгляни' в начале предложения противоречит второй части фразы: если смотреть не стоит, то зачем же заставлять себя вновь и вновь обращаться к прошлому. Мелодраматическая форма, в которую Бродский облекает свой призыв, свидетельствует об особом значении прошлого в его жизни: при обращении к этой теме вкус как будто изменяет поэту и
