ориентируется на квалификацию внешних явлений. Еще более нелогичным является употребление прилагательного 'чудней' в следующем за ним предложении. Не 'чудней', а намного опаснее и страшнее было бы 'раздражать на склоне дней тирана'[86].
Синтаксис сложного предложения (Об этом думать странно, но было бы чудней изображать барана…) предполагает использование в придаточном предложении сравнительной степени того же наречия, которое было дано в главной части (Сравните: Это странно, но было бы более странно…). Возникает вопрос, с какой целью автор стихотворения прибегает к ненормативному построению фразы.
Возможно, ошибка была сделана сознательно, чтобы объединить в предложениях значение двух наречий и показать, что за словом 'странно', которое не предназначено для самооценки, скрывается смысл, заключенный в слове 'чудней' в контексте следующего за ним предложения.
В этом случае парадоксальное словоупотребление становится оправданным, а смысл предложений приобретает свое истинное значение: 'Теперь меня там нет. Об этом думать страшно (опасно). Но было бы страшней (опасней) изображать барана, дрожать, но раздражать на склоне дней тирана'.
Еще больше вопросов при прочтении вызывают следующие строки стихотворения:
(…) Ну что ж! на все свои законы: я не любил жлобства, не целовал иконы, и на одном мосту чугунный лик Горгоны казался в тех краях мне самым честным ликом.
Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом варьянте, я своим не подавился криком и не окаменел. Я слышу Музы лепет. Я чувствую нутром, как Парка нитку треплет: мой углекислый вздох пока что в вышних терпят.
О каком 'великом варьянте' лика Медузы Горгоны говорится в стихотворении? В ряде работ высказывается предположение о том, что это лик чужбины. Что ж, вполне возможно, но уж слишком неопределенно.
Попробуем проанализировать это словосочетание с учетом значений окружающей его лексики. Чугунный лик Медузы Горгоны на решетке 1-го Инженерного моста в Ленинграде казался поэту самым честным ликом, вероятно, потому, что все вокруг было пронизано ложью, прикрытой прекраснодушными масками, и только безобразная внешность Медузы честно, без какого бы то ни было лицемерия, отражала ее сущность.
Словосочетание 'великий варьянт' в следующем предложении соотносится, скорее всего, не с Горгоной, а со словосочетанием 'честный лик', за которым оно непосредственно и следует. 'Великий варьянт' 'честного лика', с которым столкнулся поэт, покинув родину ('теперь'), ошеломил его (согласно словарю 'окаменеть' в значении длительного действия означает 'стать безучастным ко всему, утратить способность к проявлению каких-либо чувств (от сильного потрясения)').
Что же скрывается за словосочетанием 'честный лик'? Тяготы изгнания? Может быть. Однако эпитет 'честный' по отношению к жизни в изгнании неприемлем: жизнь в изгнании может быть суровой, трудной, тяжелой, невыносимой, но никак не честной. Потрясение, которое испытывает поэт, тоже не могло быть вызвано условиями жизни на чужбине, потому что вряд ли до отъезда Бродский представлял свою жизнь в эмиграции безоблачной. Ни с какими неизвестными ранее трудностями, во всяком случае, способными ошеломить до 'крика', не мог он столкнуться после отъезда.
Крик, которым чуть не подавился поэт, тоже, кстати, показателен в этом отношении. Подавиться можно только от сильного крика; стоном (например, когда человек отчаялся) подавиться трудно. А сильный крик может быть вызван, если не физической болью, то чувством глубокого возмущения.
О физической боли в стихотворении речь идти не может, поэтому стоит поразмышлять над тем, что может быть скрыто за 'честным ликом', несоответствие внешнего вида которого внутреннему содержанию привело поэта в такое негодование. При разборе написанных в изгнании стихотворений Бродского ('Пятая годовщина' не является исключением) бросается в глаза следующая особенность: как только поэт обращается к прошлому, его поэзия доступна читателям, как только он говорит о настоящем, строки его стихотворений начинают напоминать ребусы.
Возможно, то, что герой чуть не подавился своим криком, столкнувшись с реальностью, с 'честным ликом' настоящего, связано с его нежеланием выражать во всеуслышанье свои чувства, во всяком случае, этим можно объяснить то, что крик поэта, им самим сразу же и обрывается. И это нежелание вполне оправдано: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Потрясение, которое испытал поэт в изгнании, не заставило его замолчать. Язык, хотя он 'и без костей' (мелет что попало), но 'до внятных звуков лаком' и не может ограничиваться стенаниями. Былого вдохновения нет (поэт слышит 'Музы лепет'), из 'всадника' его лирический герой превратился в босого странника с пером-посохом в руке[87], однако 'эпоха на колесах' не способна за ним угнаться, и белый лист, который лежит на столе, — 'пространство в чистом виде' — заполняется строчками, потому что поэзия — это основное занятие поэта, то, в чем он 'не нуждается в гиде'-проводнике.
Сдержанный оптимизм предпоследней части стихотворения заканчивается мрачным заключением:
К образам окружающих Древнюю Русь народов (греков и варягов) Бродский прибегает, скорее всего, чтобы обозначить свою аудиторию в эмиграции: ему нечего им сказать, потому что корни утрачены и уверенности нет даже в том, где он будет похоронен ('не знаю я, в какую землю лягу'). А когда нет корней и нет уверенности, процесс творчества превращается в бессмысленное занятие — 'перевод бумаги'.
Заключительная часть стихотворения по смыслу соотносится со вступлением: если 'нечего сказать ни греку, ни варягу', то неизбежно обращение к прошлому — 'туда, куда смотреть не стоит'.
В связи с разбором 'Пятой годовщины' любопытно обратиться к стихотворению 1974 года 'Темза в Челси'. В четвертой строфе стихотворения Бродский говорит о 'потерявшем скорость звука' голосе, который заменил для него голос Музы в изгнании: Эти слова мне диктовала не любовь и не Муза, но потерявший скорость звука пытливый, бесцветный голос; я отвечал, лежа лицом к стене. 'Как ты жил в эти годы?' — 'Как буква 'г' в 'ого'.
'Опиши свои чувства'. — 'Смущался дороговизне'. 'Что ты любишь на свете сильнее всего?' 'Реки и улицы — длинные вещи жизни'. 'Вспоминаешь о прошлом?' — 'Помню, была зима.
Я катался на санках, меня продуло'. 'Ты боишься смерти?' — 'Нет, это та же тьма; но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула'.
Валентина Полухина комментирует ответ поэта на вопрос о том, как он жил эти годы, следующим образом: 'Буква 'г' в русском междометии 'ого' произносится как звук [ђ] в слове 'Бог', который в русском языке не представлен отдельной буквой. Подобным образом и Бродский как поэт не существовал в официальной советской литературе до тех пор, пока ему в 1987 году не была присуждена Нобелевская премия по литературе'[88].
Если бы в тексте стихотворения речь шла о междометии, то оно было бы написано по правилам: 'ого!', а не 'ого'. Но даже не придавая значения форме, нельзя согласиться с толкованием Полухиной, потому что Бродский говорит о себе не как о звуке, который не представлен в русском языке отдельной буквой, а как о букве, которая выражает не свойственный ей звук[89] .
Если в данном отрывке речь идет о буквах, то логичнее было бы трактовать 'ого' как окончание прилагательных мужского и среднего рода в родительном падеже единственного числа. Однако и в этом случае буква 'г' передает не соотносящийся с ней звук [в], который в отличие от фрикативного [ђ] имеет в русском языке собственный знак выражения. Хотя предложенная Полухиной интерпретация буквы как способа выражения 'чужого' звука представляется любопытной, скорее всего, речь в стихотворении идет о другом.
Позицию 'г' в 'ого' можно рассматривать как положение буквы между двумя нулями. В 'Похоронах
