Бобо' (1972) Бродский писал: 'Сорви листок, но дату переправь: / нуль открывает перечень утратам'. В 'Письмах династии Минь' (1977) поэт говорит о том, что от 'о' начинается отсчет времени в прошлом (дорога домой) и что 'нули' как 'зараза бессмысленности' передают настроение поэта в настоящем: 'Дорога в тысячу ли начинается с одного шага, гласит пословица. Жалко, что от него не зависит дорога обратно, превосходящая многократно тысячу ли. Особенно, отсчитывая от 'о'. Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли тысяча означает, что ты сейчас вдали от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова перекидывается на цифры; особенно на нули (выделено — О.Г.)
Тот 'нуль', который открыл перечень утратам поэта в эмиграции, никуда не исчез, он по-прежнему определяет его восприятие настоящего и будущего, не говоря уже о том, что сочетание 'как буква 'г'' в просторечии является эвфемизмом, передающим значение ничтожного и скверного существования.
Представленный в стихотворении 'Темза в Челси' диалог не может относиться к прошлому поэта, как нам пытается представить В.Полухина. Сама она попала на Запад в 1973 году [90] и поэтому должна помнить, что той 'дороговизны', которой 'смущался' автор 'все эти годы', в то время в Советском Союзе не было. Отсутствовали продукты, но стоимость их была невысокой. Да и сам Бродский раскрывает атрибутивное значение данного слова в другом стихотворении: в 'Декабре во Флоренции' (1976) он пишет о том, что 'репродукторы лают о дороговизне', и эта 'дороговизна' — признак жизни на Западе.
Предыдущую третью строфу в стихотворении 'Темза в Челси' тоже никак нельзя 'привязать' к жизни поэта на родине, разве только по ностальгическим сопоставлениям: Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть для него не преграда, ни кепка и ни корона. Лишь у тех, кто зонты производит, есть в этом климате шансы захвата трона. Серым днем, когда вашей спины настичь даже тень не в силах и на исходе деньги, в городе, где, как ни темней кирпич, молоко будет вечно белеть на дверной ступеньке, можно, глядя в газету, столкнуться со статьей о прохожем, попавшем под колесо; и только найдя абзац о том, как скорбит родня, с облегченьем подумать: это не про меня.
Красоту города во время дождя ('Город Лондон прекрасен, особенно в дождь') может оценить только петербуржец, для которого дождливая погода с детства является неизбежной частью городского пейзажа, — настолько естественной, что с годами он начинает находить в этом своеобразное очарование: серое небо, серый гранит набережных, мелкий дождь выражают саму суть 'северной столицы', холодной столицы Империи.
Но то, что кажется 'холодным' для людей посторонних, является родным и близким для того, кто с этим родился и прожил большую часть жизни: мы любим то, к чему привыкаем. К тому же серый и неприглядный вид способен пробуждать гораздо более сильные чувства, чем благополучный и праздничный (так в семье самый некрасивый или болезненный ребенок часто пользуется особым расположением родителей). Сравните: И более двоеточье, чем частное от деленья голоса на бессрочье, исчадье оледененья, я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси ('Вот я и снова под этим бесцветным небом', 1990).
Рассматривая свое творчество в большей степени как скрытый за знаком двоеточия процесс деления, а не как результат 'частное от деления' в условиях, когда срок пребывания вдали от родины становится вечным (бессрочным), автор припадает к прошлому — 'к родной, ржавой, гранитной массе' набережных, в которых среди всеобщего оледенения окружающей действительности его глаз ('зрачок') чувствует себя дома.
Замечание поэта о том, что в самом факте собственной смерти для него нет ничего трагического ('Ты боишься смерти?' 'Нет, это та же тьма'), следует в стихотворении 'Темза в Челси' за рассказом об отождествлении себя (или своих чувств?) с 'попавшим под колесо' прохожим. Ощущение собственной смерти настолько реально для Бродского, что только 'найдя абзац о том, как скорбит родня', которой у него нет в Лондоне (одиночество — тоже категория небытия), он может позволить себе расслабиться: 'это не про меня'.
Интерпретировать стихотворения Бродского эмиграционного периода можно лишь в контексте других произведений поэта с учетом лингвистических особенностей всех составляющих. Игнорирование этого факта неизбежно приводит к 'неточностям', которые не только не способствует пробуждению интереса к поэтическому наследию поэта, но часто является причиной трагического непонимания.
Осмысление Бродским своей эмиграционной жизни представляется бессвязным набором мрачных сущностей, меланхолии и 'минус-идей' только при поверхностном наблюдении. При детальном разборе разрозненные, не связанные друг с другом впечатления выстраиваются в систему, за которой прочитывается не безнадежный пессимизм и отвращение (или не только это), но и желание обрести равновесие, найти опору, продолжить работу в условиях трагической невозможности изменить что-либо в своей жизни (Сравните: 'Я родился в большой стране, / в устье реки. Зимой / она всегда замерзала. Мне / не вернуться домой' ('Полдень в комнате', 1978)).
Что бы ни послужило для Бродского причиной для эмиграции, это было (или казалось ему в то время) единственной возможностью сохранить себя, следовательно, в его желании уехать не было ничего неестественного или преступного. А раз так, то бесполезно упрекать его в том, что произошло, как бесполезно упрекать тонущего человека в том, что он тонет, или обращаться к нему с бессмысленными вопросами: что случилось и кто виноват.
Тонет, потому что упал в воду и не умеет плавать или потому что подводное течение слишком быстрое. Мало ли в жизни непредвиденных обстоятельств. Еще преступнее насмехаться над ним. Многие из нас стояли в то время на берегу на безопасном расстоянии от водоворота событий, не понимая, что происходит, или не желая ни во что вмешиваться. Оправдываться глупо и бесполезно, но можно проявить уважение и попытаться разобраться в трагических истоках творчества поэта, потому что именно к нам, российским читателям, обращены его стихотворения, написанные в эмиграции.
'КОЛЫБЕЛЬНАЯ ТРЕСКОВОГО МЫСА'
1.
В разговоре с Петром Вайлем Бродский прокомментировал 'Колыбельную Трескового мыса' следующим образом:
'Кейп Код (<.> дословно — Тресковый мыс П.В.) здесь, в общем, случайно. Стихотворение написано к 200-летию Соединенных Штатов. Мне захотелось отметить это замечательное событие, приятно было это делать. Стал бы писать такое сейчас? Если б исполнялось 300 лет — то да.
Я вообще обожаю стихи на случай. Думаю, что мог бы довольно сильно процвести в отечестве, потому что там все время какие-то даты и годовщины. Здесь о них как-то не помнишь.
А посвящение А.Б. - это Андрюшке (Андрей Басманов — сын И.Б. и Марианны Басмановой — П.В.).
Стихотворение я начал писать на Кейп Коде, а закончил здесь, на Мортон стрит (улица, на которой с 1975 по 1993 гг. И.Б. жил в Нью-Йорке — П.В.), этажом выше, в квартире своей нынешней соседки. В Провинстауне, на Кейп Коде, я несколько недель околачивался. Приехал туда стишки читать и задержался, там было тихо, Провинстаун еще не был гомосексуальной столицей Восточного побережья'[91].
Надо отметить, что мистификации, к которым нередко прибегал Бродский в интервью и публичных выступлениях в эмиграции, имели огромный успех. Не только иностранные слушатели, но и многие бывшие его соотечественники охотно верили или делали вид, что верят в то, что он говорил, несмотря на явное несоответствие сказанного действительности[92]. Оставим рассуждения поэта о том, что он 'обожает стихи на случай', и о том, как сильно он мог бы, сочиняя эти стихи, 'процвести в отечестве', и о том, что он 'не помнит' 'даты и годовщины', и обратимся к фактам, связанным с написанием стихотворения.
Если бы автор не обмолвился о том, что 'Колыбельная Трескового мыса' написана к 200-летней годовщине образования Соединенных Штатов, вряд ли кому-то из читателей пришло в голову сделать
