подобное предположение, так далека тематика стихотворения от высокого стиля — неотъемлемого атрибута произведений, написанных по случаю столь значительного события в истории великой державы. К тому же колыбельная — это не тот жанр, к которому прибегают для написания торжественных речей, да и двухсотлетие США не могло иметь никакого отношение к оставшемуся в России сыну поэта — адресату стихотворения.
В то время как Тресковый мыс, или Кейп Код, о котором Бродский говорит как о месте случайном, занимает в метафорической структуре стихотворения основополагающее значение: его географическое положение, очертания на карте и описание местной действительности определяют сюжет и поэтические образы в 'Колыбельной'. И тот факт, что Тресковый мыс присутствует в заглавии произведения, не может рассматриваться как прихоть автора: то, что не имеет значения, названием в поэзии Бродского не удостаивается (Достаточно вспомнить 'скромный городок' и 'Главную улицу' в стихотворении 'Осенний вечер в скромном городке').
Кейп Код — мыс, расположенный на восточном побережье США к югу от Бостона. Он уходит глубоко в Атлантический океан и имеет очертания загнутого вверх крюка, который при желании можно принять за извивающуюся на леске рыбу, отсюда, вероятно, и название мыса — Тресковый.
Для Бродского Кейп Код был самой крайней точкой на территории США, за которой начинался океан, разделяющий его с сыном. Возможно, поэтому при обозначении мыса поэт употребляет существительное 'конец' ('восточный конец Империи'), хотя 'побережье' или 'берег' были бы более уместны в этом случае. Для поэта это был тот 'конец', за которым начинается 'ведущая домой дорога':
Восточный конец Империи погружается в ночь. Цикады умолкают в траве газонов. Классические цитаты на фронтонах неразличимы. Шпиль с крестом безучастно чернеет, словно бутылка, забытая на столе.
Из патрульной машины, лоснящейся на пустыре, звякают клавиши Рэя Чарльза.
Ночь опускается на 'тихое' место и делает его еще более тихим: даже 'цикады умолкают в траве газонов'. Классические цитаты на зданиях официальных, церковных и учебных заведений в США, на которые и при дневном свете мало кто обращает внимание, становятся совсем 'неразличимыми'. Бог 'безучастно' взирает на происходящее, и чернеющий шпиль церкви выглядит неуместно, 'словно бутылка, забытая на столе'. В этой тишине человек остается наедине с самим собой и своими невеселыми мыслями, в которые вторгаются беспечные звуки попмузыки, несущиеся из полицейской патрульной машины.
Состояние поэта раскрывается в стихотворении через описание местной действительности с помощью метафорических образов, обладающих пренебрежительно-сниженным значением: зрительных — 'лоснящаяся' (а не сверкающая или поблескивающая) на пустыре патрульная машина; никому не нужная церковь, 'словно бутылка, забытая на столе'; небрежно разбросанные фонари, 'точно пуговицы у расстегнутой на груди рубашки'; застывший оскал 'белозубой колоннады Окружного Суда'; 'ограда, сооруженная <.> из спинок старых кроватей'; тревожно пылающие во тьме 'письмена 'Кока-Колы''; абстрактно-геометрический рисунок на 'местном флаге', похожий на 'чертеж в тучи задранных башен'; Неизвестный Солдат, который сливается с темнотой и 'делается еще более неизвестным'; 'металлическая жабра' вентилятора, натужно хватающая 'горячий воздух США'; слуховых — 'звякают' (а не поют или извлекают звук) клавиши Рэя Чарльза; часы на кирпичной башне не бьют, а 'лязгают ножницами'; слышен 'сильный шорох набрякших листьев'; 'жужжит' вентилятор; бриз 'шебаршит газетой'; траулер 'трется ржавой переносицей о бетонный причал'; в парвеноне 'хрипит 'ку-ку''; физических — 'пот катится по лицу'; 'духота'; 'сильно хочется пить'; 'сердце замирает на время'; 'мозг бьется, как льдинка о край стакана'; 'изжога, вызванная новой пищей'; 'бессонница'; 'матовая белизна в мыслях'; 'затвердевающий под орех мозг'; 'мозг в суповой кости тает'; 'рука на подлокотнике деревенеет'.
Даже восприятие запахов в конце первой части стихотворения, на первый взгляд, оценочно- нейтральное ('Пахнет мятой и резедою') фонетически соотносится с негативными по значению лексемами 'мятый' ('мятой щекой', 'мятой сырой изнанкой') и словами 'резко', 'резать'.
Образ краба, выползающего 'из недр океана' на 'пустынный пляж' и зарывающегося 'в мокрый песок' 'дабы остынуть', предваряет рассказ поэта о самом себе во второй части стихотворения. 'Мокрый песок' на берегу как воспоминание о родной водной стихии, укрывает и убаюкивает краба, а окружающие его 'кольца мыльной пряжи' напоминают о парках, которые прядут нити судеб.
Никто не знает, какая судьба ему выпадет. И то, что краб 'засыпает', а поэт страдает бессонницей, может восприниматься как контраст между естественным стремлением человека к покою и невозможностью обрести его в настоящем.
Духота. Светофор мигает, глаз превращая в средство передвиженья по комнате к тумбочке с виски. Сердце замирает на время, но все-таки бьется: кровь, поблуждав по артериям, возвращается к перекрестку.
Тело похоже на свернутую в рулон трехверстку, и на севере поднимают бровь.
Стихотворение начинается с описания темноты и невыносимой летней жары. В комментариях к изданию 'Колыбельной Трескового мыса' на английском языке Дэвид Ригсби сравнивает слово 'stifling', лейтмотивом проходящее через все стихотворение, с русским эквивалентом 'духота' и отмечает, что в контексте стихотворения 'stifling' следует понимать в 'русском' более жестком значении[93], передающем, вероятно, не только физическое, но и душевное состояние человека.
Светофор, желтый непрерывно мигающий свет которого, с одной стороны, раздражает, а с другой, — позволяет глазу выхватить из темноты бутылку с виски — источник забвения; кровь, блуждающая по артериям и возвращающаяся к 'перекрестку' сердечной мышцы, и тело, 'похожее на свернутую в рулон трехверстку', продолжают ряд топографических образов, начало которым было положено в названии стихотворения. 'Трехверстка' военно-топографическая карта России, с которой герой стихотворения сравнивает себя, отражает прошлое: для настоящего на этой карте нет места.
В 'Путешествии в Стамбул' (1985) Бродский говорит о географических истоках своей зависимости от прошлого: 'Я не историк, не журналист, не этнограф. Я, в лучшем случае, путешественник, жертва географии. Не истории, заметьте себе, географии. Это то, что роднит меня до сих пор с державой, в которой мне выпало родиться, с нашим печально, дорогие друзья, знаменитым Третьим Римом'.
Отстраняясь от многочисленных попыток связать его отъезд с политическими мотивами, Бродский пишет о том, что связь с прошлым имеет для него географическую основу, предопределяя скептическое восприятие окружающей его в настоящем действительности. 'Жертвой' же географии он является, видимо, потому, что давление прошлого определяет жизнь поэта независимо от его воли.
Четвертая строфа стихотворения ('Странно думать, что выжил, но это случилось') звучит как исповедь — обращение к незримому собеседнику, с образом которого соотносится последняя строчка предыдущей строфы: 'и на севере поднимают бровь'. Человек, к которому обращается поэт, не сын или не только его сын — семилетнему ребенку не исповедуются.
Сопоставление 'удивленно поднятой брови' с образами, встречающимися в других стихотворениях Бродского, позволяет предположить, что с исповедью поэт обращается к Марине Басмановой, оставшейся в России вместе с сыном поэта Андреем. Например, в стихотворении 1968 года 'Шесть лет спустя', которое предваряет посвящение М.Б., Бродский пишет: 'Так долго вместе прожили, что вновь / второе января пришлось на вторник, / что удивленно поднятая бровь / как со стекла автомобиля — дворник, / с лица сгоняла смутную печаль, / незамутненной оставляя даль' (выделено — О.Г.). В стихотворении 1976 года 'Декабрь во Флоренции' поэт говорит о том, что каждый раз при столкновении с роковой буквой 'м' в каком-либо 'заурядном' слове, перо начинало рисовать брови независимо от его воли: Человек превращается в шорох пера по бумаге, в кольца петли, клинышки букв и, потому что скользко, в запятые и точки. Только подумать, сколько раз, обнаружив 'м' в заурядном слове, перо спотыкалось и выводило брови!
То есть чернила честнее крови, и лицо в потемках, словами наружу — благо так куда быстрей просыхает влага смеется, как скомканная бумага (выделено — О.Г.).
Смеющееся в потемках лицо преследует поэта, и от этого наваждения трудно избавиться. И в 1981 году в стихотворении 'Римские элегии' при обращении к северу поэт вспоминает 'поднимающуюся вверх' 'золотистую бровь' подруги: Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино, мелкая оспа кварца в гранитной вазе, не способная взгляда остановить равнина, десять бегущих пальцев милого Ашкенази. Больше туда не
