Соединенных Штатов первоочередное значение.
Восьмая часть 'Колыбельной Трескового мыса' продолжает тему одиночества и невостребованности поэтического творчества в эмиграции:
Только затканный сплошь паутиной угол имеет право именоваться прямым. Только услышав 'браво', с полу встает актер. Только найдя опору, тело способно поднять вселенную на рога. Только то тело движется, чья нога перпендикулярна полу.
Прямой угол, затканный сплошь паутиной, можно рассматривать как противопоставление 'лобачевской сумме чужих углов' в четвертой части стихотворения. Хотя, скорее всего, здесь речь идет о представлении поэтического творчества в виде устремленной вверх линии — именно так Бродский описывал суть творчества его любимого поэта Марины Цветаевой: 'Изображенное графически, творчество Цветаевой представило бы собой поднимающуюся почти под прямым углом кривую? прямую, благодаря ее постоянному стремлению взять нотой выше, идеей выше. (Точнее: октавой и верой)' ('Поэт и проза', 1979).
Стремление поэта 'взять нотой выше, идеей выше', подняться над действительностью метафорически воплощается в уходящей вверх одной из сторон прямого угла, с одной стороны, и в перпендикулярной по отношению к полу ноге движущегося человека, с другой.
Паутина, о которой говорится в стихотворении, — это внутренний мир художника, созданный из хранящихся в подсознании 'отброшенных мыслей и неоконченных фраз'. В эссе 'Коллекционный экземпляр' (1991) Бродский представляет его в виде абстрактной скульптуры 'с начертанным на цоколе: 'Любимому пауку — благодарная паутина''.
Творчество, по мнению Бродского, может быть представлено как прямой угол, 'затканный сплошь' паутиной мысли, одна из сторон которого устремлена перпендикулярно вверх — к звездам. Данный образ сопровождается рассуждениями поэта о необходимости обратной связи, потому что только крики 'браво' служат опорой, позволяющей художнику распрямиться, встать на ноги, придают искусству 'душевное ускорение'.
Следующая строфа стихотворения, начинающаяся словом 'духота', вновь возвращает нас к реалиям американской ночи: Духота. Толчея тараканов в амфитеатре тусклой цинковой раковины перед бесцветной тушей высохшей губки. Поворачивая корону, медный кран, словно цезарево чело, низвергает на них не щадящую ничего водяную колонну.
Описанная поэтом 'толчея тараканов в амфитеатре тусклой / цинковой раковины перед бесцветной тушей / высохшей губки' можно воспринимать буквально, хотя, надо отметить, что наличие тараканов — явление редкое в американском доме, тем более в американской гостинице. Попробуем прокомментировать этот отрывок с метафорической точки зрения, тем более что описание 'амфитеатра тусклой / цинковой раковины' продолжает театральную символику, которую поэт использует в 'Колыбельной Трескового мыса'.
Начнем с губки, 'бесцветная туша' которой в контексте стихотворения может символизировать источник, питательную среду для толкающихся в амфитеатре раковины тараканов-зрителей. Источник, правда, высохший и неподвижный.
В эссе 'Письмо Горацию' (1995) Бродский, рассуждая об особенностях творчества Вергилия, сравнивает поэта с 'меланхолической губкой', впитывающей происходящее и столь же скрупулезно отображающей увиденное путем перечисления на бумаге:
'Маленький постыдный секрет 'Георгик' в том, что их автор в отличие от Лукреция — да и Гесиода — не имел вседовлеющей философии. По крайней мере, он не был ни атомистом, ни эпикурейцем. В лучшем случае, я думаю, он надеялся, что общая сумма его строк даст в итоге некое мировоззрение, если он вообще об этом заботился. Ибо он был губкой, и притом меланхолической. Для него лучшим — если не единственным — способом понять мир было перечисление его содержимого (…). Он поистине был эпическим поэтом; эпическим реалистом, если угодно, поскольку в численном отношении сама реальность вполне эпична. Общим результатом воздействия его творений на мои мыслительные способности всегда было ощущение, что этот человек каталогизировал мир, и довольно дотошно' (выделено — О.Г.).
Публий Вергилий Марон (70.19 до н. э.) был самым прославленным поэтом императорского Рима. В своем поэтическом сборнике 'Буколики', созданном в жанре пастушеских идиллий, поэт описывал бегство от действительности в идеальный мир 'аркадцев', предающихся любви и поэзии. Интересно отметить, что 'Буколики' создавались в один из самых острых моментов гражданской войны, а следовательно, призыв оставить борьбу и 'направить парус в блаженную гавань' частной жизни выражал гражданскую позицию автора — приверженца политики императора Октавиана.
Старания поэта не остались незамеченными: ''Буколики' выдвинули Вергилия в первый ряд римских поэтов, а готовность признать новый политический порядок приблизила его к правящим верхам'[105] — Императору Октавиану было адресовано и другое не менее знаменитое произведение Вергилия — дидактическая поэма 'Георгики' ('О земледелии'). Описанный поэтом процесс сельскохозяйственных работ сопровождался в поэме многочисленными отступлениями, в которых 'идиллические описания земледельческой жизни получают политическое завершение в обильных хвалах, расточаемых Октавиану'[106].
'Бесцветная туша высохшей губки', о которой писал Бродский в 'Колыбельной Трескового мыса', находится в непосредственной близости от 'медного крана' с 'цезаревым челом' следовательно, речь здесь может идти не о поэте вообще, а о приближенном к правящим кругам стихотворце.
В этом отрывке из стихотворения прослеживаются и другие связи. Эпический, преимущественно описательный характер американской поэзии и 'поэзии на английском языке вообще' дал возможность Бродскому сопоставить ее с творчеством Вергилия: 'За несколькими исключениями, американская поэзия по сути своей вергилиевская, иначе говоря, созерцательная' ('О скорби и разуме', 1994).
Чтобы продолжить данную тему, приведем отрывок из эссе Бродского 'Нескромное предложение', в котором мысль о созерцательно-практической природе американской поэзии получает более детальное освещение:
'На мой взгляд и на мой слух, американская поэзия — это бескомпромиссная и неутомимая проповедь обособленности человеческого бытия, песня атома, если угодно, отвергающая цепную реакцию. Ей присущи бодрость и самообладание, умение глядеть на худшее, не моргая. Ее глаза широко открыты не от удивления или в предвкушении разгадки бытия, но на случай опасности. В ней мало утешения (любимый конек европейской поэзии, особенно русской); изобилие отчетливых подробностей; отсутствие тоски по какому-то золотому веку; она учит твердости в поисках выхода. Если подбирать для нее девиз, я бы предложил строку Фроста из 'Слуги служителей': 'Наилучший выход всегда насквозь''. Индивидуализм как мировоззрение породил поэзию, ибо
'поэзия, по определению, глубоко индивидуалистическое искусство'. В американском же варианте, по мнению Бродского, 'индивидуализм дошел до своей эксцентрической крайности, как в модернистах, так и в традиционалистах (он же и породил модернизм)' ('Нескромное предложение', 1991).
Образ поэта — 'трибуна', 'глашатая', 'духовного лидера' в русском варианте — глубоко чужд не только американскому, но и европейскому сознанию. Английский поэт и музыкант Рой Фишер, сравнивая положение творческой интеллигенции на Западе и в России, отмечает:
'В Англии мы не расцениваем наших интеллектуалов, художников, писателей, как обладающих любым другим статусом, нежели тот, который они могут приобретать коммерческими средствами. Не существует оценочной шкалы ни для интеллектуалов и писателей самих по себе, ни для того, что они создают. Так уж устроено наше общество. Это чрезвычайно неэффективно, чрезвычайно расточительно, чрезвычайно жестоко и чрезвычайно разрушительно по отношению к национальному менталитету, и однажды это приведет нас к гибели, которая стремительно надвигается. Но вместе с тем, испытывая чувство ностальгии по отношению к любой стране, в которой художник настолько заметен, чтобы отправить его в тюрьму, мы радуемся оттого, что нас не били, не запрещали и не арестовывали. Однако за наш покой мы платим очень высокую цену'[107].
В этой связи нельзя не вспомнить Мандельштама, который в ответ на сетования жены по поводу их бедственного положения говорил: 'Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас — за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают…'[108]. Бедные, нищие, затравленные, они не желали отказываться от своей власти, хотя за нее и приходилось платить
