следующий шаг, тем в более изолированном положении он оказывается' ('Поэт и проза', 1979). Вернемся к анализу стихотворения:
Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба, повторяет движенье руки, утирающей пот со лба.
Запах старого тела острей, чем его очертанья. Трезвость мысли снижается. Мозг в суповой кости тает. И некому навести взгляда на резкость.
Особенность метафорической конструкции 'Даже тень на стене, уж на что слаба, / повторяет движенье руки, утирающей пот со лба' заключается в том, что действие 'тени' одновременно характеризует два субъекта: духоту в предыдущем предложении и героя стихотворения в последующем. Тот факт, что даже тень, несмотря на всю свою слабость, делает усилие и поднимает руку, чтобы утереть со лба пот, свидетельствует о необычайно высокой степени проявления признака: очень душно. В то же время, будучи отображением человека, тень передает информацию и о его состоянии, указывая на изнеможденность и предельную апатию по отношению к тому, что происходит вокруг.
Эпитет 'старый' в словосочетании 'старое тело', скорее всего, отражает не физическое, а душевное состояние героя.
Очертанья тела расплываются ('Запах старого тела острей, чем его очертанья'), и человек становится двойником своей тени, которая в условиях его болезненного состояния приобретает самостоятельность и может выбирать, повторять или не повторять движения своего носителя.
Состояние одиночества усугубляется описанием мировосприятия лирического героя: 'трезвость мысли снижается', 'мозг в суповой кости тает', и взгляду не на ком сосредоточиться (навестись на резкость), потому что ни один человек не попадает в поле его зрения.
3.
Восьмая часть стихотворения начинается с реминисценций. Первые строки 'Сохрани на холодные времена / эти слова, на времена тревоги!' отсылают читателей к стихотворению Мандельштама 'Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда. / Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, / Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда'.
О пристальном внимании Бродского к этому стихотворению свидетельствуют воспоминания его друзей:
'Что впечатляло всех — он рассматривал поэзию как бы под увеличительным стеклом. Однажды его очаровал текст Мандельштама, посвященный Ахматовой, 'Сохрани мою речь навсегда…' с загадочной семиконечной звездой ('Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, / Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда'). Бродский принялся опрашивать коллег, что они знают о звездах и как надо толковать мандельштамовский образ. Через десять месяцев Питер Скотто неожиданно услышал от него: 'Я все еще думаю об этом стихотворении''[109].
К сожалению, в работах Бродского нет упоминания об этом стихотворении Мандельштама. Попробуем проанализировать его самостоятельно. Посвящение Ахматовой, о котором говорится в воспоминаниях современников, не отражено в печатных изданиях. Сам по себе этот факт еще ни о чем не свидетельствует (он мог быть вызван соображениями безопасности), однако и в поэтическом тексте тоже ничто не указывает на присутствие Ахматовой в качестве адресата.
Анализ текста позволяет предположить, что в этом стихотворении поэт обращается к Богу. На это указывает, например, наречие 'навсегда' ('Сохрани мою речь навсегда'), которое обычно не употребляется по отношению к человеку, потому что для него все в этом мире имеет предел, все ограничено временем его жизни. Кроме того, обращения 'отец мой, мой друг и помощник мой грубый' в следующей строфе тоже никак не могут относиться к женщине. Наконец, в пользу выдвинутой версии свидетельствует христианская тематика, пронизывающая весь текст стихотворения: семиконечная звезда — звезда магов, звезда Вифлеема, известившая мир о рождении Иисуса Христа; представления поэта о себе как о юродивом — 'отщепенце в народной семье', готовом 'всю жизнь проходить хоть в железной рубахе'; словосочетания 'за смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда', соотносящиеся с заповедями христианства, призывающего к труду, терпению и страданиям как единственно возможному способу приобщения человека к Богу.
'Сохрани мою речь навсегда' было написано Мандельштамом после переезда из Ленинграда в Москву, когда разрыв с родным городом и друзьями усугубил и без того трагическое восприятие поэтом действительности. На безысходность ситуации указывает и укоряюще-иронический тон обращений поэта, который не в состоянии понять, как может Бог безучастно взирать на творящиеся на земле несправедливости, и трагически вдохновенное ожидание новых несчастий в своей судьбе. Только в самом отчаянном положении человек может прийти к подобному вдохновению: если сейчас так плохо, то терять нечего, пусть будет еще хуже — доведем все до логического конца, до абсурда, может быть, таким образом удастся переломить судьбу.
В стихотворении 'Сохрани мою речь навсегда' Мандельштам просит сохранить все, что было им создано ('его речь'), в то время как в 'Колыбельной Трескового мыса' Бродский в обращении к собеседнику говорит лишь о конкретном стихотворении: 'сохрани… эти слова'. Чтобы не омрачать жизнь близких, поэт просит запомнить его слова 'на холодные времена, на времена тревоги', то есть на случай, если нечто подобное когда-нибудь произойдет в их жизни. Следующие за обращением строки раскрывают значение 'холодных времен' в представлении поэта:
Человек выживает, как фиш на песке: она уползает в кусты и, встав на кривые ноги, уходит, как от пера — строка, в недра материка.
В 'Набережной неисцелимых', рассказывая о своем необъяснимом пристрастии к запаху мерзлых водорослей, Бродский пишет: 'Я всегда знал, что источник этой привязанности где-то в другом месте, вне рамок биографии, вне генетического склада, где-то в гипоталамусе, где хранятся воспоминания наших хордовых предков об их родной стихии — например, воспоминания той самой рыбы, с которой началась наша цивилизация. Была ли рыба счастлива, другой вопрос'.
К образу вышедшей из воды рыбы, 'из которой возникла наша цивилизация' (Сравните: 'Только плоские вещи, как то: вода и рыба, / слившись, в силах со временем дать вам ихтиозавра' ('Кентавры II', 1988)), Бродский прибегает для описания ситуации, в которой он оказался после отъезда. В употреблении слова 'фиш', кроме намека на принадлежность к английскому языку, присутствует и христианская тематика.
Евгений Рейн, раскрывая значение отдельных словоупотреблений в сборнике 'Урания' на основе комментариев Бродского, пишет относительно стихотворения 'Посвящается стулу': 'Седьмая строфа. В строчке'…он выпрыгнет проворнее, чем фиш…' слово 'фиш' подчеркнуто и рядом на полях в скобках написано 'И. X.' Это безусловно напоминание о том, что рыба является древним символом Иисуса Христа и знаком первых христиан. Под стихотворением надпись: 'Страстная неделя'' [110]. И у самого поэта можно встретить подобные толкования. В 'Путешествии в Стамбул' Бродский отмечает, что 'в IV веке крест вовсе не был еще символом Спасителя: им была рыба, греческая анаграмма имени Христа'.
Таким образом, 'рыба' в метафорической структуре стихотворения имеет основополагающее значение и совмещает в себе несколько планов: эволюционное развитие человека, формирование христианского сознания и восприятие поэтом своей собственной судьбы в условиях эмиграции.
Следующая строфа вновь отсылает нас к творчеству Мандельштама. Употребление Бродским глагола 'есть' в начале предложения было характерной чертой лирики Мандельштама. Сравните: 'Есть целомудренные чары: Высокий лад, глубокий мир'; 'Есть иволги в лесах, и гласных долгота В тонических стихах единственная мера'; 'Есть ценностей незыблемая скбла Над скучными ошибками веков'; Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, / Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить!'; 'Есть обитаемая духом Свобода — избранных удел'; 'Есть в лазури слепой уголок, И в блаженные полдни всегда, Как сгустившейся ночи намек, Роковая трепещет звезда'; 'Есть у нас паутинка шотландского старого пледа, Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру'; 'Есть женщины сырой земле родные, И каждый шаг их — гулкое рыданье'. Конструкция с глаголом 'есть' в начале предложения передает неспешную эпическую манеру повествования, которая была свойственна лирике Мандельштама.
В 'Колыбельной Трескового мыса' читаем: Есть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюс ангелы в белом и нимфы моря. Для того, на чьи плечи ложится груз темноты, жары и — сказать ли — горя, они
