Каждый раз, когда движение приступает к тяжелым ударам или должно пройти временный кризис, на страницах еврейских газет этот слух появляется снова и дает нам повод для непрерывного веселья и радости. Также у него желание – это отец мысли. Они пытаются уговорить меня покинуть Берлин, очевидно, так как я для них неудобен и надоедлив и так как надеются, что в результате моего ухода они скорее найдут возможности взорвать партию изнутри.
Такой уход совершенно чужд мне. Хотя я полагал в течение первых недель моей деятельности в Берлине, что эта работа была только временной, и как только я победил бы наихудшее сопротивление, которое противостояло подъему движения в столице Империи, я мог бы предоставить мой пост в распоряжение другому, лучшему. Если я до сегодняшнего дня продержался на этой тяжелой, ответственной должности, то это связано не только с растущей радостью и удовлетворением, которое дает мне эта работа, но и – причем в значительной части – в том обстоятельстве, что в еврейской прессе я снова и снова вижу то, что они там с большим удовольствием смотрели бы на меня сзади, чем спереди. Ну, я обычно никогда не делаю того, чего хотел бы еврей. Так что ему следовало бы наоборот громко требовать, чтобы я оставался в Берлине, чтобы заставить меня уехать. До тех пор пока они не хотят меня там, я остаюсь, прежде всего, также принимая во внимание то, что я еще собираюсь выполнить некоторую работу в Берлине и добиться в этом того или иного успеха.
Только в более позднем ходе конфликта за имперскую столицу масштаб доставшейся мне там работы прояснился для меня. Если нам удастся завоевать Берлин для национал-социализма, собственно, тогда мы выиграем все. Столица Империи – это, прежде всего, центр страны; отсюда потоки сознания беспрерывно входят в народ. Вернуть Берлин немецкой самобытности – это в действительности историческая задача, и она стоит пота наилучших людей.
Посреди бушующей в прессе бури я должен был уехать, согласно старому обещанию, на два дня в Штутгарт. И это снова было поводом для безграничной, подстрекательской клеветы на страницах желтой прессы. Заявляли, что я трусливо спрятался, ускользнул от угрожающего мне полицейского ареста. Тот случай, что я отсутствовал в Берлине, использовали, чтобы мобилизовать общественное мнение против партии и меня в неопределенной надежде, вбить этим клин между руководителями и соратниками и разбить пошатнувшееся движение изнутри.
В самом Штутгарте я узнал, что некая безответственная инстанция в Берлине распространила по радио слух, что якобы есть приказ о моем аресте. Несмотря на это я вечером отправился в обратный путь, и хотя несколько верных товарищей выехали навстречу мне до Галле, чтобы удержать меня от возвращения в Берлин, я поехал дальше и тогда поздним вечером на Анхальтском вокзале меня почтили таким приемом, которого я не ожидал даже в самых смелых моих мечтах.
Вся платформа была полностью черной от масс людей. Вокзальный вестибюль был переполнен, и снаружи перед вокзалом стояли толпы восторженных членов партии и приверженцев, ожидавших меня. Сотни и тысячи людей бежали, не обращая внимания на запретный для демонстраций район, через Кёниггрецер Плац и Потсдамер Плац, за отъезжающей машиной, которая только с трудом могла проложить себе дорогу через эту толпу. К ночному часу в этот прекрасный майский вечер впервые прозвучал боевой призыв, который теперь на весь год должен был стать воодушевляющим массы лозунгом подавляемого движения в Берлине:
«Живы вопреки запрету!»
Да, движение нельзя было убить. Ни террором, ни запретами. Его били везде, где оно только решалось появиться. Оно было бесправным и беззащитным. Органы власти взяли его в клещи, и красная кровавая Чека преследовала его с кинжалом и револьвером; но над притеснениями и тюрьмой поднимались гордые орлы наших флагов. Идея была твердо закреплена в сердцах верных сторонников, и знамя победоносно развевалось перед марширующими батальонами. Запрет и преследования должны были в конце придать движению ту непоколебимую твердость, которая ему требовалась, чтобы суметь победоносно выдержать тяжелую борьбу за судьбу немецкого народа.
Так начался новый период нашей работы. Организация была разбита, легальное устройство партии распущено. Прежде всего, было невозможно объединить членов партии новой твердой опорой; так как, естественно, ее не оставалось при запрете. К этому добавлялись беды и издевательства всякого рода, которыми нам отравляли жизнь. Всеми средствами за партией наблюдали, следили и вынюхивали. «Восьмигрошовые мальчики» преследовали нас повсюду, и устраивала любая провокация, чтобы применить ее против движения.
Запрет был вынесен полицай-президиумом, причем не на основании Закона о защите республики, а на основании Всеобщего земского права. Так называемое обоснование, которое передали нам спустя несколько дней, было просто неописуемым. Тем, кто сидел на Александерплац, очень облегчило работу то, что мы не могли защищаться. Нам просто приписали эксцессы, по поводу которых еще не было никакого приговора суда, как правдивые. Вовсе не упоминали об инциденте в собрании в доме Союза бывших фронтовиков. Основывались на делах, которые лежали в далеком прошлом, и так как строгие мероприятия полицейского управления против нас в ходе запрета, разумеется, до предела увеличивали возмущение в собственном партийном товариществе, и неизбежно каждый вечер доходило до выходок на улице, их использовали как желанный предлог, чтобы обосновывать этим запрет, который, в действительности, только сам был причиной этого.
Они благоразумно остерегались провести процесс против меня, которого так бурно требовала пресса во время травли. Не было совсем ничего, в чем можно было бы обвинить меня. Вся акция прессы была только явной комедией, и ее можно было провести в этой наглой дерзости только потому, что мы не могли защищаться, и общественное мнение просто отказывало нам в защите приличного образа мыслей.
Уже несколько дней спустя каждому объективно и справедливо мыслящему представился случай заметить, насколько право было на нашей стороне. Тогда древний, почтенный бывший священник по имени Штукке, украсивший живописно голову белой повязкой, появился на собрании социал-демократического Железного фронта, чтобы рассказать гвардии боевиков с дубинками социал-демократической партии о своих героические свершениях на театре военных действий против национал-социализма. Священник как член социал-демократического союза! Это был конец трусливой, подлой и клеветнической кампании прессы. Церковные власти публично объявили, что «прежний священник Штукке из церкви Нацареткирхе имеющим законную силу дисциплинарным решением евангелической консистории провинции Бранденбург за свое недостойное поведение был наказан увольнением» и что он «согласно решению Берлинского апелляционного суда от 21 июля 1923 года тем самым утратил право на титул священника и на ношение должностной одежды духовного лица евангелической церкви». Дальше стало известно, что этот индивидуум вопреки его исключению из церкви занимался оживленной торговлей надгробными речами, что его нормальным состоянием была бессмысленная пьянка, и что его попытка провокации на нашем собрании допускала лишь еще вопрос, шла ли здесь речь только об акте опьянения или об оплаченном провокаторстве. Но какая была польза от всего этого после того, как партию запретили, и кампания прессы стихла. Желтая пресса достигла своей цели, канонада на общественное мнение принудила его к капитуляции, надоедливого политического противника убрали с дороги средствами государственной власти и искусственно произведенным массовым психозом успокоили общественную совесть.
На несколько дней позже КПГ устроила гигантскую демонстрацию в Шпортпаласте, в ходе которой один унтер-офицер охранной полиции решился, разумеется, даже и не думая о какой-то провокации, просто войти в зал, где проходило собрание. С трибуны ему в голову бросили пивную кружку, которая пробила полицейскому череп, так что его в тяжелом состоянии пришлось отвезти в больницу.
Каким мелким и несущественным в сравнении с этим выглядел наш проступок! Но у КПГ ни один волосок с головы не упал; так как коммунисты – это «политические дети» социал-демократии. Их предоставляют самим себе, так как их можно употреблять время от времени, и, наконец, они – оба брата одной плоти и одной крови.
Зато национал-социализм при запретах прижимали к стене, несмотря на то, что он достаточно часто доказывал свое миролюбие и даже на самые дерзкие и наиболее агрессивные попытки провокации отвечал только железным спокойствием и дисциплиной. Потому что национал-социализм – это принципиальный противник марксизма. Он бросил марксизму решительный вызов во всех аспектах. Между ним и марксизмом
