сидящим в парламенте депутатам перед берлинскими избирателями. Мне лично вскоре был назначен общий запрет публичных выступлений. На моем месте теперь выступал целый ряд парламентских представителей партии. Созывались массовые собрания, на которых говорили наши депутаты. Там занимали определенную позицию относительно актуальных вопросов политики и, естественно, не упускали возможности заклеймить методы преследования НСДАП берлинской полицией.
Запрет публичных выступлений нанес лично мне исключительно тяжелый удар. У меня не было никакой другой возможности поддерживать необходимый контакт с моими товарищами по партии. У нас еще не было прессы, где я мог бы агитировать пером. Все собрания, на которых я хотел говорить, запрещались. Если депутаты должны были выступать на наших собраниях, в последний момент на них тоже очень часто налагались запреты, и верный партийный коллектив вследствие этого приводился в постоянно растущую ярость и возмущение.
Не столько то, что нас преследовали, сколько то, как именно и какими методами движение подавлялось и избивалось дубинками, вызывало в наших рядах настроение ненависти и гнева, что давало повод для самых больших опасений. Полицай-президиум, похоже, находил для себя удовольствие в запретах наших собраний всегда только в последний момент, очевидно, в прозрачном намерении лишить партию возможности своевременно уведомлять посетителей собрания о запрете. Большей частью сотни и тысячи отправлялись тогда в путь и наталкивались в помещении для собраний только на запертые двери и твердое оцепление полицейских.
Это облегчало оплачиваемым шпионам и провокаторам подстрекать безрассудные и лишенные руководителей массы и подталкивать их к применению физической силы против полиции и политически инакомыслящих. Большей частью тогда от возмущенных человеческих масс отделялись маленькие группы, которые искали свое политическое удовольствие в том, чтобы двигаться на Курфюрстендамм и давать волю своей ярости пощечинами и порой избиениями случайных безобидных пешеходов с еврейской внешностью.
Разумеется, это давало повод прессе самым демагогическим образом обвинять в этом партию, которая была запрещена и поэтому не имела никакой возможности хоть как-то повлиять на массы своих приверженцев. Среди общественности эхом разносились шум и крики евреев, которым якобы угрожала опасность. Во всей стране стремились создать впечатление, как будто бы посреди самого глубокого мира в Берлине каждый вечер устраивались погромы еврейского населения, как будто у НСДАП был тайный центр, систематически организовывавший такие эксцессы.
«Прекратить беспорядки на Курфюрстендамм!
Едва ли можно согласиться с тем, что хулиганства национал-социалистов на Курфюрстендамм станут привычным развлечением этих молодчиков. Берлинский запад принадлежит к представительным районам Берлина, его дискредитация в форме таких отвратительных, мерзких сцен создает Берлину самую дурную славу. Так как полиции теперь достаточно известно пристрастие носителей свастики к Курфюрстендамм, то она должна принимать решительные меры там не только после уже произошедших выходок, а проводить соответствующие меры уже заранее, в каждый день скандальных национал-социалистических собраний».
Так писала «Берлинер Цайтунг» в полдень 13 мая 1927 года.
Вина за эти происшествия, если они вообще происходили на самом деле, была исключительно на полицай-президиуме. От него зависело предоставить нам возможность связаться с массами наших сторонников и успокаивающе повлиять на них. Но из-за того, что у нас во всех отношениях отобрали эту возможность, это привело, будь то вольно или невольно, к таким безобразным выходкам в политической борьбе, которые были неизбежным последствием такого образа действия.
Вероятно, как раз не без удовольствия смотрели на то, что дела развивались именно таким образом. Не было достаточных причин и дальше оправдывать запрет партии перед общественностью. Стремились достать себе алиби. Общественность должна была указывать пальцами на нас. Это должно было обосновать мнение, что эта партия – это действительно только сборище преступных элементов, и власти только выполняли свой долг, если они препятствовали любой попытке ее дальнейшего существования.
Национал-социалистическое движение, как никакая другая партия, настроена на идею вождя. У нее вождь и его авторитет значат все. И это дело вождя держать партию в дисциплине или позволить ей утонуть в анархии. Если у партии отбирают ее руководителей и разрушают вместе с тем основу авторитета, который поддерживает ее организацию, тогда делают массы безрассудными, и опрометчивые поступки тогда всегда являются последствием. Мы больше не могли влиять на массы. Массы становились мятежными, и тогда, в конце концов, нельзя было жаловаться на то, что они шагали к кровавым эксцессам.
Правящая система в Германии может быть, вообще и в целом, как бы абсурдно это ни звучало, благодарна национал-социалистическому движению за то, что оно есть. Ярость и возмущение по поводу последствий проводимой с 1918 года сумасбродной политики дани настолько велики в народе, что, не будь они усмирены и дисциплинированы нашим движением, они должны были бы в самый короткий срок столкнуть Германию в кровавую расправу. Национал-социалистическая агитация вовсе не ввела наш народ в катастрофу, как профессиональные политики катастроф снова и снова хотели бы заставить верить. Мы только своевременно и правильно разглядели катастрофу и из наших представлений о хаотичном состоянии в Германии никогда не делали тайны. Политик катастрофы – не тот, кто называет катастрофу катастрофой, а тот, кто является ее причиной. А в этом нас на самом деле уж точно никак нельзя было бы обвинить. Мы никогда еще не принимали участия в правительственной коалиции. Все время, пока движение вообще существовало, мы находились в оппозиции и самым серьезным и беспощадным образом боролись с правительственным курсом немецкой политики. Мы с самого начала прогнозировали последствия, которые во все более отчетливых контурах начали проявляться теперь на политическом горизонте.
Наши убеждения были настолько естественны и неизбежны, что массы в растущей мере проявляли к ним симпатии. До тех пор пока мы удерживали натиск народа против политики дани в руках и тем самым строго его дисциплинировали, по крайней мере, не было опасности, что волны возмущения в больше не усмиряемых формах ударят по господствующему режиму. Без сомнения, национал-социалистическая агитация была и оратором народной нужды. Но до тех пор, пока ей предоставляют свободу действий, народную ярость можно контролировать и тем самым гарантировать уверенность в том, что она будет выражаться в законных и терпимых методах.
Если у народа отбирают представителей и переводчиков его страданий, то этим открывают нараспашку двери анархии; так как не мы высказываем самый радикальный и самый бесцеремонный приговор о господствующем режиме. Радикальнее и беспощаднее, чем мы, думают сами массы, думает маленький человек из народа, который не научился правильно употреблять слова, который не скрывает своих намерений, а его растущая ярость выражается в постоянно все более острой форме.
Национал-социалистическая агитация – это в какой-то мере защитный клапан для правящего слоя. Благодаря этому защитному клапану у возмущения масс есть возможность стока. Если его заткнуть, то ярость и ненависть отгоняются назад в сами массы и забурлят здесь в неконтролируемых волнениях.
Политическая критика всегда будет руководствоваться ошибками критикуемой системы. Если ошибки легкой природы и нельзя отказать в доброй воле тому, кто их делает, тогда критика всегда проходит в культурных и корректных формах. Если ошибки, однако, принципиального рода, они грозят подлинному фундаменту государственного строения, и, сверх того, есть еще повод для подозрений, что те, кто их совершают, вовсе не люди доброй воли, а наоборот всегда ставят свою собственную дорогую персону выше государства и общих интересов, тогда критика также станет массивнее и безудержнее. Радикализм агитации всегда находится в непосредственном соотношении к радикализму, которым грешит правящая система. Если сделанные ошибки настолько роковые, что они угрожают в конечном счете столкнуть народ и экономику, всю государственную культуру в пропасть, тогда оппозиция больше не может довольствоваться тем, что разоблачает симптомы болезни и требует ее устранения, тогда оппозиция должна атаковать уже саму систему. В действительности, она тогда настолько радикальна, насколько она добирается до корневой сути ошибок и насколько стремится в корне устранить эти ошибки.
До запрета партии мы твердо держали в руках массы наших сторонников. Полицай-президиум имел возможность очень пристально наблюдать за партией при организации и пропаганде. За каждым партийно-
