каждого средства можно найти и противоядие.
Только если режим подавления распространяет вокруг себя ужас и панический страх, он может, в конечном счете, задержать движение на некоторое время. Но если он пользуется лишь мелкими пакостями, то он всегда достигнет полной противоположности той цели, к которой стремится.
Запрет больше не давил так тяжело, после того, как мы понемногу научились справляться с ним. Партия отвечала на это ледяной улыбкой и холодной насмешкой. Если нам запрещали собирать партийное товарищество в Берлине, то мы просто встречались в Потсдаме. Туда приезжало на несколько десятков меньше, но они прибывали, верно и непоколебимо стояли у знамени, и одним своим появлением уже выражали, что они хранят верность делу и выдержку в опасности. В Потсдаме они тогда гордо и дерзко носили напоказ свою старую форму, проходили торжественным маршем в коричневых рубашках и гитлеровских фуражках, с перетянутыми портупеями и с партийными значками на груди.
У границы Берлина они должны были потом снова переодеться в свою полную фантазии гражданскую одежду, и всегда было полно замечательных шалостей и веселья, когда они прокрадывались в столицу Империи, как на враждебную территорию. Законодатель всегда оказывался обведенным вокруг пальца. Пусть он и мог готовить трудности движению и его приверженцам, но подходил к этим трудностям так робко и скромно, что большинству, которое они затрагивали, это приносило скорее забаву, чем боль.
Коммунистическая партия тогда на мгновение подумала задушить последние остатки национал- социалистического движения кровавым террором. Она нападала на наших приверженцев и на ораторов в залах собрания на востоке и севере Берлина и пыталась силой прижать их к земле. Но для всех штурмовиков и партийцев это было только причиной на следующем собрании появляться в полном составе, чтобы раз и навсегда сделать такие дерзкие попытки провокации невозможными. Полицай-президиум запрещал руководителю запрещенного движения, чтобы он даже репликами вмешивался в ход собрания.
Но это свидетельствовало о таком маленьком и детском страхе, что члены партии чувствовали к этому только презрение.
Если нам запрещали выступления и агитацию в Берлине, мы выходили в провинцию. Вокруг столицы, в пригородах и деревнях Бранденбурга мы собирали наших членов партии, основывали всюду прочные базы и опоясали столицу Империи кольцом национал-социалистических ячеек. Отсюда однажды, когда движение снова было бы разрешено, могло распространяться продвижение в столицу Империи. Так мы завоевали прочные позиции в Тельтове и Фалькензее, участвовали в освежающих и иногда также кровавых дискуссиях с КПГ. На одной территории за другой устраивали мы наши гнезда в Бранденбурге и настолько интенсифицировали здесь пропаганду, что ее воздействие проникало даже и до Берлина.
Но и в самом Берлине у нас тут и там была еще возможность для пропагандистского и ораторского воздействия. С быстротой молнии иногда проносилось по партийному товариществу: «Сегодня вечером все на массовое собрание той или иной партии. Мы говорим в дискуссии». Тогда один из нас участвовал в прениях, мы даже с помощью большинства на собрании добивались времени на выступление в один или два часа и получали так, все же, возможность сказать то, что мы хотели сказать.
Тем самым запрет потерпел неудачу в своей действенности. Также наша газета «Дер Ангриф» получила к тому времени новое лицо. Вся революционная сила партии возросла из-за массового воодушевления дней нюрнбергского съезда. Кризис летних месяцев постепенно преодолевался, надежды наших противников не оправдались. Против каждой из их мин мы клали наши контрмины, и потому организованный против нас поход преследования был обречен на полный провал.
Только забота о деньгах была нашим постоянным спутником. «Атака» из одного финансового кризиса попадала в другой. Мы должны были хозяйничать экономно, и только в дни радостей мы могли в маленьких задатках оплачивать части больших счетов за типографию. На другой стороне, однако, стоял, как эквивалент этому растущий пропагандистский успех. Все больше и больше общественность снова обращала на нас внимание. Нас больше нельзя было не замечать и обходить. Движение расплавляло ледяной бойкот, в который его хотели втиснуть, и снова беспрерывно хлынуло на публику. Мы опять стали предметом дискуссии. Общественное мнение, если оно сохранило еще последний остаток приличного образа мыслей, считало себя вынужденным принимать нашу сторону, и все громче и громче становился протест против мелочных и каверзных методов преследования, которые применял против нас берлинский полицай- президиум. Издержки средств больше не соответствовали тому делу, с которым боролись на Александерплац. Стреляли из пушек по воробьям.
У народа есть выраженное чувство справедливости. Если бы мы развалились от запрета, ни одна ворона не каркнула бы в нашу поддержку. Но так как мы преодолели запрет и цель, которой добивались своими силами и, рискуя последними резервами, мы снова отвоевывали себе симпатии широких масс. Даже коммунист в последнем уголке своего сердца сохранил для нас один грамм понимания и глубокого уважения. Он должен был сам признать, что движение было все же сильнее, чем хотела допускать его провокационная пресса. Едва ли оно снова твердо сплоченное и непоколебимое в своем ядре предстало перед политической общественностью, как оно также снова пользовалось старым уважением и той мерой расположения, которую человек из народа всегда склонен проявлять только к тому, кто своими силами умеет побеждать преследования и притеснения.
Попытка парализовать нас замалчиванием и официальным стеснением, не удалась. Сначала, прежде всего, беспрепятственная и подлая кампания прессы сделала нас известными. У представителей партии, о которых писали, было имя, и сама партия стала известной. Мы вырвали наших врагов из анонимности; но и наши враги сделали с нами то же самое.
Фронты были определены, борьба продолжалась в других формах. Никто не мог больше утверждать, что национал-социализм исчез из политической жизни имперской столицы. Он завоевал, также в запрете, новую жизнь, победоносно преодолел кризис, и теперь партия готовилась к новым уничтожающим ударам!
Текст к плакату 1:
Немецкие соотечественники!
Приходите на большое общественное предвыборное собрание в пятницу, 23 сентября 1927 года, в восемь часов вечера, в пивоварне Шлоссбрауэрай в Шёнеберге, Хауптштрассе, 122-123.
Национал-социалистический депутат ландтага Хайнц Хааке говорит на тему:
Преследование немцев в Берлине!
Текст к плакату 2:
Большевизм или национал-социализм? так звучит вопрос молодой Германии. Хочешь ли ты немецкого социализма или интернационально-еврейского коммунизма? Должен ли стать освободителем рабочих Троцкий-Бронштейн, Зиновьев-Апфельбаум, Радек-Собельзон или Адольф Гитлер? Ответ на этот вопрос зависит также от тебя! Приходи на наше общественное собрание в пятницу, 14 октября, в восемь часов вечера, в большом зале 'Немецкого трактира' в Tельтове, Берлинер Штрассе 16.
Национал-социалист доктор Геббельс выступает на тему: Ленин или Гитлер? Открытие зала в 7.30 / взнос для покрытия издержек 20 пфеннигов / для безработных 10 пфеннигов.
Местная группа НСДАП в Тельтове. Свободное высказывание
Живы вопреки запрету! (Часть 1)
Теперь тяжелый организационный кризис, в который национал-социалистическое движение в Берлине было брошено изданным 5 мая 1927 года против него полицейским запретом, был преодолен в духовном
