дело что-нибудь существенное сделать, дом вот построить или пирамиду… финансовую… Или сломать что- нибудь…
…Вообще-то ломать интереснее. Мужчины — они строители и разрушители, потому что ничего нельзя построить, что-нибудь предварительно не сломав. Женщина, она что может — ну ребенка родить, ну еще вырастить его. А мужчина — он строитель, он мир преображает! И опять-таки у мужчины фантазия богатая. Я, например, когда вижу симпатичную женщину, то почему-то представляю ее себе раздетой, то есть голой. Иногда идешь по улице, а вокруг все женщины голые — просто с ума можно сойти! Я однажды врачихе одной симпатичной в этом признался, а она говорит: «Это у вас мужской атавизм». Оказывается, это у нас еще с тех времен, когда мы на мамонтов охотились. Глаз мужчины — глаз охотника, который всегда выискивает движущийся объект. И еще. Мы когда за мамонтом в те времена охотились, далеко забредали, вот и научились по местности ориентироваться, чтобы родную пещеру потом найти. Поэтому у нас пространственная ориентация лучше, чем у женщин. И факты это подтверждают: вон сколько архитекторов мужеского пола, а женщин — «с гулькин нос»! Правда, говорят, язык женщины выдумали. Нуда им делать-то в пещере было нечего, сидят себе с детишками у костра и языками чешут. Та знакомая врачиха даже сказала, что у женщин в мозгу два языковых центра, а у нас только один. Поэтому женщины быстрее иностранными языками овладевают.
…Нет, я вообще-то за равноправие. Существует предание, но это даже в голове не умещается, что еще примерно в пятисотые годы первого тысячелетия на одном из Соборов во Франции христианские священники обсуждали вопрос: можно ли к женщине применить слово «человек»?! Представляете, многие тогда сомневались, что у женщины вообще есть душа! Я, например, точно знаю — есть! Кстати, говорят, что тогда после долгих дебатов было принято решение, что к женщине все-таки слово «человек» применимо… А у нас эта отсталость существует до сих пор.
…И все же мне трудно представить себе женщину главой государства — президентом. Представляете, надо выступать в ООН или вообще — страшно подумать! — решать вопрос о противоракетной обороне, а она должна бежать ребенка кормить, а то у нее мастит начнется… Так что, дорогие женщины, не забывайте о простой истине:
А была ли февральская революция?
…именно Февраль трагически изменил не только судьбу России, но и ход всемирной истории.
На страницах знаменитой статьи Александра Солженицына «Размышления над Февральской революцией» были подняты вопросы об ответственности монарха за судьбу вверенного ему народа, критерий оценки нравственности и безнравственности высшей власти, роль российских либералов в крушении империи и многое другое. За день до выхода статьи в «Российской газете» состоялось ее обсуждение…
В конце февраля 2007 года в «Российской газете» были опубликованы «Размышления над Февральской революцией» А.И. Солженицына, которые, по существу, являются лишь частью неизданных глав из эпопеи «Красное колесо». Я принял участие в обсуждении этой работы Александра Исаевича. Мысли, которые она вызвала, продолжают будоражить меня. И поскольку это раздумья о проблемах нашей страны, я решил поделиться ими с моими читателями.
Обсуждать или высказывать мнение по поводу работы Александра Исаевича Солженицына, мыслителя крупного масштаба, нелегко и ответственно. Во-первых,
«Размышления над Февральской революцией» выпадают из общего стиля «Красного колеса», следуя которому автор старается быть отстраненным и предельно точным в изложении фактов и, главное, не стремится делать предположения. Но в «Размышлениях», как говорится, его прорвало — он стал выражать свои чувства. Солженицына, как когда-то и Толстого, волнуют схожие проблемы — философское осмысление истории, в первую очередь России. Основной вопрос, на который писатели ищут ответ: есть ли закономерность в истории или ее движение лишь цепь случайностей? На самом деле и то и другое в истории играет огромную роль, также как личность и совокупная воля. Только Толстой говорил о «совокупной воле», а Александр Исаевич — «о состоянии в обществе».
Утверждение Солженицына — царь предал Россию, отказавшись от престола, — подтверждает гипотезу писателя о том, что частный случай в истории играет большую роль, нежели исторические предпосылки. Солженицын пишет, что, будь царь мудрее, имей он больше воли, окружи он себя умными, преданными людьми, не было бы потом в России полувекового кровавого террора и кошмаров ГУЛАГа. И вот здесь мне видится явное противоречие между случаем и закономерностью в истории, которое вырисовывается в точном описании автором состояния русского общества перед назревающим взрывом.
Российское общество начала XX века состояло из двух несоразмерных частей — тончайшей прослойки образованного класса, сверх меры зараженного идеей бесполезности самодержавия, и гигантского, абсолютно «непродремавшегося» народного массива. Здесь Солженицын перекликается с русским философом начала XX века Михаилом Гершензоном, заметившим, что «Петр I накрыл Россию тонким плащом цивилизации». И, собственно, в этом тончайшем «цивилизационном плаще» и зрели революционные идеи, приходившие с Запада. Либеральными идеями был поражен всего один процент общества. Царила свойственная русскому человеку нетерпимость: если убивали какого-то губернатора, то интеллигентные люди могли сказать, мол, «собаке — собачья смерть». Модным была также ненависть к царизму, героями слыли «принципиальные» революционеры с горящими глазами, которых суд присяжных порой оправдывал за убийства. А народный «массив» жил своей патриархальной жизнью, не интересуясь тем, что творится «наверху», не реагируя на события в крупных городах. Что было бы, если бы Николай II принял жесткие меры? Он удержался бы, но недолго. Закономерность исторических предпосылок вела к взрыву внутри народного «массива», который был недоволен политикой царского правительства. Этим и воспользовались большевики.
Я имею смелость утверждать: до сих пор этот «народный массив» так и «не продремался», потому у него нет никакой связи с правящей верхушкой. Настаиваю —
