более значительный и как художник, и как человек, — тоже строит свои исторические романы по тому же принципу декоративной субъективизации и морализации истории. Он делает так даже тогда, когда уже давно порвал с политическим легитимизмом и сделался одним из художественно-идеологических вождей либеральной оппозиции. Для позиции Гюго в отношении этой проблемы очень характерно его суждение о 'Квентине Дорварде' Вальтер Скотта. Как выдающийся писатель, Гюго относится к Вальтер Скотту гораздо положительней, чем Виньи. Он понимает силу реалистической тенденции Скотта, отвечающей духу времени, и признает заслугу господствующей 'прозы' скоттовских романов. Но как раз сильнейшие стороны скоттовского реализма Гюго считает устарелым принципом, который должен быть преодолен литературной практикой романтиков, литературной практикой самого Гюго:
'После живописного, но прозаического романа Вальтер Скотта должен быть создан другой роман, который, по нашему мнению, будет и полней, и прекрасней. Это одновременно и драма и эпопея. Это роман живописный, но поэтичный, реальный, но идеальный, правдивый, но монументальный, и он приведет Вальтер Скотта обратно к Гомеру'[28].
Для каждого, кто знает исторические романы Гюго, ясно, что он здесь не только критикует Скотта, но и намечает программу собственной художественной деятельности. Отвергая скоттовскую 'прозу', Гюго отворачивается от единственной реальной возможности приблизить роман к эпическому величию, к правдивому изображению таких народных слоев и народных движений, таких кризисов народной жизни, в которых именно и содержатся жизненные элементы, служащие основой великого эпоса. Романтическая 'поэтизация' исторической действительности всегда обедняет, обкрадывает особую и истинную поэзию исторической жизни. Виктор Гюго возвышается над своими современниками-романтиками своей социально-политической точкой зрения. Однако, отличаясь от них социально-политическими взглядами, он остается верен романтическому принципу субъективистского морализма. И у него, как у других романтиков, история превращается в серию моральных наставлений для современности. Очень характерно, что посредством своей интерпретации Гюго превращает скоттовского 'Квентин Дорварда' — шедевр объективного изображения борющихся общественных сил — в поучительную фабулу, которая должна доказать преимущества добродетели перед пороком.
Как известно, во Франции времен Гюго были и сильные антиромантические течения. Но эти тенденции не всегда вели непосредственно к новому пониманию истории и, соответственно, к новому развитию исторического романа. Просветительская традиция укрепилась во Франции на больший срок, чем во всех других странах. Защитники именно этой традиции и оказывали сильнейшее идейное сопротивление романтическому обскурантизму; именно они энергичнее всего защищали завоевания XVIII века и буржуазной революции от реакционной клеветы[29].
Конечно, новое положение и новые задачи видоизменили прежние взгляды просветителей, вернее, взгляды их последователей: борьба против реакции должна была сообщить им историчность более глубокую, чем историческая концепция старого Просвещения. Но и у них еще живет либо трактовка истории как прямолинейно развивающегося прогресса, либо как склонность к всеобщему скептицизму по отношению ко всей 'неразумной' истории.
Крупнейшие представители традиций Просвещения в эти годы — это Стендаль и Проспер Мериме. Мы можем здесь исследовать их взгляды лишь в той мере, в какой они связаны с вопросами исторического романа.
Мериме изложил, свои убеждения в 'Хронике времен Карла IX', в предисловии к этому историческому роману и в одной из его глав, где происходит Диалог между автором и читателем. Мериме резко нападает на романтическую трактовку исторического романа, в частности на то, что роль главного героя отдается историческим великим людям. Он утверждает, что жизнеописание великих людей принадлежит историографии. Он издевается над читателем, который привержен к романтическому стилю и требует, чтобы на всех личных проявлениях Карла IX или Екатерины Медичи лежала печать демонизма. Так, например, читатель говорит о Екатерине Медичи:
'Вложите в ее уста какие-нибудь более примечательные слова. Она только что велела отравить Жанну д'Альбре, по крайней мере прошла такая молва; это должно было отразиться на ней'.
Автор отвечает:
'Нисколько! Потому что, если бы это было заметно, куда девалось бы столь знаменитое притворство? К тому же, в данный день, по самым точным сведениям, она говорила только о погоде, ни о чем другом' [30].
Такими насмешливыми замечаниями Мериме отвечает на романтическую 'монументализацию' и обесчеловечивание великих исторических фигур.
Однако, сам Мериме все-таки Далек от познания сложного и конкретного переплетения движущих сил истории. Лишая ведущие исторические фигуры героического характера, он приватизирует и исторический процесс.
Он изображает в своем романе частную жизнь средних людей и стремится через посредство их частных судеб реалистически воспроизвести нравы определенной эпохи. В деталях это удается превосходно. Но в фабуле 'Хроники времен Карла IX' есть две слабые стороны, причем обе они были связаны с просветительски-скептическим отношением Мериме к историческим героям. Во-первых, его 'частная история' недостаточно близка к действительной народной жизни; все ее важнейшие моменты происходят в высших общественных кругах и, вследствие этого, она превращается в тонкое психологическое изображение нравов высших классов, нисколько не освещая при этом их взаимоотношений с народом, с действительно важными, решающими общественными проблемами. Крупнейшие идеологические вопросы времен Карла IX и, прежде всего, борьба между католицизмом и протестантизмом представлены как чисто идеологическая проблема; скептически-антирелигиозная позиция писателя, очень ясно выступающая в развитии действия, еще сильнее подчеркивает этот недостаток. Во- вторых (и в тесной связи с первым недостатком), в 'Хронике' нет действительно органической связи между частными судьбами героев и Варфоломеевской ночью, т. е. большим историческим событием, которое изображает Мериме. Варфоломеевская ночь имеет здесь' отчасти, характер (стихийной катастрофы', о которой говорил Кювье; Мериме не смог показать историческую необходимость того, чтобы произошли кровавые события этой ночи, и чтобы они протекали именно так, как это было, а не по-другому.
За художественным скепсисом Мериме скрывается его глубокое презрение к буржуазному обществу эпохи Реставрации, пришедшей на смену 'героическому периоду' Просвещения и революции 1789 г. Изображение нравов у Мериме представляет собой поэтому ироническое сравнение настоящего с прошлым, — конечно, с прямо противоположной романтикам оценкой и прошлого, и современности.
Мериме говорит в предисловии к' Хронике':
'Любопытно, думается мне, сравнить эти нравы с нашими и проследить, как выродились энергичные страсти в наши дни и заменились большим спокойствием, может быть — счастьем'.
Именно здесь можно безошибочно увидеть точку соприкосновения между историческим мышлением Стендаля и Мериме. Стендаль — последний великий представитель героических идеалов Просвещения и буржуазной революции во французской литературе. И его критика современности, и его образы из прошлых времен покоятся на контрастном сопоставлении обоих исторических этапов буржуазного общества. Твердость и мужество этой критики коренится в живой любви к минувшим героическим временам, в убеждении, которое не может поколебать даже горький стендалевский скептицизм, что история приведет к возобновлению этого периода. Таким образом, страстность и меткость критики современного общества связаны у Стендаля с просветительской ограниченностью его исторической концепции, с его неспособностью понять исторически-необходимый конец 'героических времен' буржуазного общества.
Здесь же мы видим и источник несколько абстрактного психологизма Стендаля — его преклонения перед большой, несгибаемой и героической страстью как таковой. Отсюда проистекает и его склонность абстрагировать исторические условия до степени очень общей их сущности и изображать их именно в этой обобщенной форме. На вследствие той же причины энергия Стендаля обращена преимущественно на критику современности. Исторические проблемы толкнули Стендаля не столько на создание нового типа исторического романа, сколько на развитие общественного романа XVIII века и добывание для него из современного взгляда на историю новых элементов, углубляющих и обогащающих его реализм.
Подлинное развитие исторического романа в духе сознательного исторического подхода к современности составляет огромную заслугу Бальзака. Бальзак был тем французским писателем, кто
