отличить.
На пластиковом браслете мужчины на запястье стояло имя: «Э. Мидуэй». К пластиковой канюле[5] с тыльной стороны руки, как раз ниже браслета, была прикреплена дренажная трубка. К груди подсоединены электроды ЭКГ, под ними виднелся свежий восьмидюймовый ровный шрам. Из висящих на стойке пластиковых мешочков по трубкам бежал физиологический раствор с адреналином, от груди к монитору электрокардиографа тянулись провода. Мужчина лежал на спине, руки по бокам, глаза закрыты, рот открыт. Он не видел медной пластинки сбоку на мониторе под ним, которая гласила: «В память о Луи Сильверштейне, 1968 г.»; не знал о Харви, сидящем рядом, чей долг оставаться с ним до тех пор, пока он не выйдет из наркоза настолько, что его можно будет отправить назад в палату.
Грудь мужчины слегка вздымалась, слабо, но ритмично. Он дышал сам. Анестезиологи двадцать минут назад убрали дыхательный аппарат. Харви взглянул на монитор. Давление 148/70. Нормально. Э. Мидуэй благополучно перенес операцию и наркоз и теперь приходил в себя.
Глубокая анестезия. Двенадцать кубиков бриетала, чтобы отключить сознание, и однопроцентная смесь фторотана, чтобы не просыпался, потому что в ходе операции, продолжавшейся почти четыре часа, возникли осложнения. Восемь миллиграммов панкурония для расслабления мышц, что позволяет хирургу вскрыть брюшную полость без их рефлекторных сокращений: Пятнадцать миллиграммов галоперидола и сорок миллиграммов папаверетума для снижения артериального давления и уменьшения кровопотери во время операции. Харви был заинтригован химическим разнообразием анестетиков.
Мужчина зашевелился. Скоро придет в себя, подумал Харви, потом снова взглянул на фотографию в газете и перевел взгляд на обтянутые черными чулками ноги медсестры напротив, по имени Антея, которая ему приглянулась. Рядом с ним, у кровати, где лежал мужчина лет сорока с роскошными усами, сидел Томас Пайпер.
Харви целый год в паре с Пайпером анатомировал их труп, но так и не сблизился с ним. Его напарник был нормальный, серьезный, усердный, не слишком привлекательный парень. Хедли Уинз бросил учебу, потому что не выносил вида крови. Гордон Клиффорд погиб этой весной на лыжной прогулке.
Возле койки, где лежала пожилая женщина, послышались взволнованные голоса.
– Позовите, пожалуйста, мистера Кримбла! – поспешно крикнула кому-то сестра Антея.
Харви оглянулся. Анестезиолог протыкал иглой пузырек с лекарством для подкожных инъекций, а его помощник по имени Роланд Данс, надутый тип, который любил выставляться перед студентами, старался вставить в горло женщине трубку дыхательного аппарата. Послышался звук шагов, но тут Харви пришлось переключиться на своего пациента, который неожиданно стал задыхаться. Харви резко повернулся, испугавшись на какое-то мгновение, что больной умер, а он пропустил этот момент.
Только однажды он уловил его. Это произошло при похожих обстоятельствах с пациентом, который, так же как Э. Мидуэй, перенес тяжелую полостную операцию и лежал без аппарата искусственного дыхания. Неожиданно он стал задыхаться, вспышки на мониторе превратились в одну бесконечную прямую линию.
Тогда Харви сразу понял, что человек умирает, можно сказать, он чувствовал, как жизненные силы покидают его. Он стоял позади, когда команда реаниматоров пыталась не дать больному покинуть этот мир, но все было тщетно: за какие-то секунды краски сошли с его лица, ушло и что-то еще. Вот бы взвесить его за одно мгновение до того, как с ним это произошло. Харви был уверен: определенно что-то покинуло его тело.
Э. Мидуэй уже однажды умирал. Час назад в операционной. Сердце его остановилось, почти десять минут хирург и сестры боролись, чтобы заставить его биться вновь. Они пробовали дифибриллятор, но безуспешно, потом в один из желудочков сердца ввели адреналин. Это возымело действие, но врачи не были уверены, что больной не испытал кислородного голодания, которое вызывает необратимые процессы в мозгу.
Организм пожилого человека – Мидуэю было семьдесят семь – не слишком приспособлен к сопротивлению. С точностью можно будет сказать только через пару дней, когда он достаточно придет в себя.
Харви наблюдал за ним в тот момент, когда он, распростертый под слоями зеленой материи на операционном столе, был мертв. Странное чувство испытал тогда Харви.
Э. Мидуэй снова глубоко вздохнул. Глаза его широко раскрылись, и он сделал движение, будто собирался сесть. Встревожившись, Харви вскочил и теперь стоял над ним, внимательно наблюдая. Мужчина смотрел прямо на Харви, которому было странно видеть, что больной так неожиданно и резко пришел в себя.
– Чтоб мне провалиться! – сказал Э. Мидуэй каркающим шепотом то ли самому себе, то ли Харви. Харви проверил монитор – вспышки были сильными. Мужчина заговорил снова, все еще шепотом, с быстрым акцентом Ист-Энда: – Замечательно! Я видел вас всех. Всю эту чертову операцию! Видел, как ты высмаркивал свой поганый нос! Я был там, вверху, под потолком этого кровавого театра, черт побери! Когда хирург сказал, что я умер, я попытался похлопать этого парня по плечу и сказать ему, что со мной все в порядке, но он, черт его подери, не слышал меня.
Глаза Э. Мидуэя закрылись. Он опять уснул.
Харви не отрываясь смотрел на него. Вспышки на мониторе стали немного слабее. Во время операции он стоял за головой Э. Мидуэя с анестезиологом и его помощником, управляя аппаратом для наркоза. При сложных операциях за головой больного устанавливался экран из зеленой ткани, чтобы исключить возможность попадания микробов от аппарата.
Харви вспомнил: когда Э. Мидуэй находился в состоянии клинической смерти, он, должно быть, в порыве возбуждения снял маску и высморкался.
Невозможно! Э. Мидуэй не мог его видеть.
Но в душе Харви понимал: это так же невозможно, как невозможно то, что он видел, когда попал в аварию на велосипеде.
21
Казалось, лето было давным-давно; смутное воспоминание о нем смешалось в уме Кэт с воспоминаниями об иных летних днях, образы расплывались и гибли под напором меняющихся картин.
Еще всего месяц назад стояли жаркие дни и просто не верилось, что когда-нибудь будет холодно и сыро. Теперь та жара была не более чем воспоминанием, а реальностью стало сырое осеннее утро с глубокими лужами на тротуарах, сердитая вода, стекающая в водостоки, и небо, клубящееся угрюмыми темно-серыми облаками.
Кэт стояла в людской толпе рядом со зданием суда и рассеянно прикидывала, сможет ли это старинное здание вместить всех желающих. Дела, касающиеся сексуального насилия, всегда собирали толпы, а этот случай был действительно ужасающий: сорокасемилетний, открыто исповедующий сатанизм Хартли Бриггс и четверо его братьев по вере обвинялись в похищении и исполнении ритуальных сексуальных действий над шестнадцатью детьми за последние пять лет.
В зале суда всегда было либо жарко, как в пекарне, либо холодно, как на льдине. Кэт научилась одному трюку – надевать на себя одежду слоями, чтобы потом постепенно снимать. Когда она шла в суд, то старалась одеться понаряднее: это помогало брать интервью у свидетелей, которые зачастую пребывали в сомнениях относительно того, кто является официальным лицом, а кто – нет, и в большинстве случаев склонны были считать, что люди, одетые шикарно, имеют непосредственное отношение к процессу.
Сегодня на ней был черно-белый в елочку шерстяной костюм, белая блузка с мягким галстуком из черного бархата и ее лучшее пальто, которое сидело на ней как влитое, – его она купила на распродаже. На плечи Кэт накинула большую шерстяную шаль фирмы «Корнелия Джеймс», которая чудесно подходила к ее наряду. На ногах у нее были обычные колготки и лаковые черные туфли на низком каблуке.
Туфли были слегка потерты. Им насчитывалось уже несколько лет. Но в этом году торговля в
