квадратный метр железоиттриевого граната способен вместить всю память вашего мозга, все его десять миллиардов бит.
- Ваши рассказы чрезвычайно интересны. - Люсин отошел от стола и присел перед стоявшим в самом дальнем углу сейфом. - Вы столь непринужденно и увлекательно ввели меня в сферу работ лаборатории, интересов и поисков вашего руководителя... Без вас мне пришлось бы очень туго в такой сложной и незнакомой мне области, как кристаллография. Очень и очень вам благодарен... Готов держать пари, что здесь хранится какая-нибудь платино-платинородиевая термопара и бутыль спиритуса!
- Хотите осмотреть? - мгновенно понял его проницательный Марк Модестович и вынул из брючного кармашка никелированный ключ. - Сделайте одолжение.
- Это Аркадия Викторовича?
- Мой... Здесь мы храним лишь документацию с грифом и ценности особой отчетности. Сейчас, насколько мне известно, сейф пуст.
- У кого еще есть ключи? - осведомился Люсин, отпирая пощелкивающий при каждом обороте замок. - Кроме Ковского?
- Ключ изготовлен в количестве трех нумерованных экземпляров. Номер третий хранится в дирекции. - Сударевский чеканил слова, как на военном докладе. Даже тембр голоса и то изменился. Если только что Марк Модестович говорил взволнованно и увлеченно, то теперь он держался сугубо официально и сдержанно. - Какие еще будут вопросы?
- Думаете, я все наперед знаю? - Люсин бросил мимолетный взгляд на пустые полки и закрыл дверцу. - Вопросы обычно возникают в ходе беседы.
От него, естественно, не укрылась перемена в поведении Сударевского. Она показалась ему несколько нарочитой, неоправданной всем течением их действительно очень интересной для него беседы. Обратил он внимание и на то, что Марк Модестович поминает своего шефа как в прошедшем времени, так и в настоящем, словно бы уже уверился в чем-то определенном, но время от времени спохватывается по соображениям этического порядка. И эта скороговорная поправка 'он был' на 'он есть' тоже казалась скорее обдуманной, нежели непроизвольной.
- Фома Андреевич сказал, что пока замещать Ковского будете вы... Люсин почти сгладил вопросительную интонацию, и его слова прозвучали скорее как утверждение. Но оно было лишено эмоциональной окраски, словно затрагивало самые скучные материи и вообще высказано случайно, для заполнения возникшей в разговоре паузы.
- Разве? - помедлив несколько, спросил Сударевский и, с видимым напряжением подыскивая подходящие слова, пояснил: - Он сделал мне такое предложение... верно... Но я отказался.
- Стоило ли? Кому же, как не вам?
- Так говорил и Фома Андреевич, но я не мог пойти на такое, пока еще не все... ясно.
- Понимаю вас. - Люсин сочувственно закивал. - Очень хорошо понимаю... Извините, что затронул столь щекотливую тему... Просто Фома Андреевич отрекомендовал вас как нового завлаба, и я подумал, что дело решенное... Тем более, вы тогда ничего не сказали... Не хотели препираться с начальством при посторонних?.. Да, Марк Модестович, жизнь зачастую ставит перед нами сложные проблемы. Такие щепетильные люди, как вы, ощущают это со всей остротой. Очень и очень вас понимаю.
- К чему это? - отчужденно нахмурился Сударевский. - Я действительно отклонил, разумеется, в приличной форме, несвоевременное, а потому совершенно бестактное в данной ситуации предложение директора... И, разумеется, не нашел нужным повторить свой отказ в вашем присутствии. Зачем, простите, лишний раз дразнить гусей? Давайте поэтому переменим тему разговора, она мне неприятна...
- Конечно, конечно, - поспешил согласиться Люсин. - Простите меня.
'В этом все дело, - подумал он. - Внутренняя борьба! Он порядочный человек и желает благополучного завершения всего дела и, уж конечно, не накликает на своего шефа беду. Он боится, что о нем станут говорить другие, и гонит прочь соблазнительные картины, даже думать не желает об открывающихся перед ним возможностях. Это с одной стороны... А с другой подсознание-то работает. Да и вообще мозг человека не знает стыда. Мысль приходит, прогнать ее не так-то легко, а тут возникают трудности, и чисто сиюминутного порядка: не проморгать бы, не отрезать дороги обратно. С Ковским еще неизвестно, как дело обернется, а с Фомой ему жить да жить. Отсюда и напряженность эта, демонстративность, игра. Он не меня убедить хочет - себя. Вот какая штука. Если он еще и не принял предложение Фомы Андреевича, то, надо думать, примет вскоре. И положа руку на сердце: кто кинет в него камень? Но почему Фома так торопится, ему-то зачем спешить? Рад, что случай помог отделаться от непокорного сотрудника? Спешит посадить на еще не остывший стул другого, кто будет обязан ему лично, а потому послушен? Видимо, так... И его тоже трудно осудить строго. Жизнь есть жизнь, она вперед движется, а Ковский был, видимо, трудным орешком. Был. Вот и я тоже говорю 'был'...
- Расскажите мне о вашем шефе, Марк Модестович, - тихо попросил Люсин.
- Что же вам рассказать о нем? Человек как человек, кому хорош, кому плох, со своими странностями и слабостями, а в общем, очень добрый и честный.
- Как к нему в институте относились?
- Смотря кто... По-разному...
- Это универсальный ответ. Он одинаково подходит ко всем. Думаю, что и к вам тоже.
- Возможно. Но мне трудно говорить в общих расплывчатых выражениях о совершенно конкретном человеке, которого люблю и, думаю, хорошо знаю.
- Конечно, трудно. Охарактеризовать человека всегда трудно.
- Смотря для кого. Например, для мужа нашей Марьи, секретарши директорской, это плевое дело. Вот уж кто ярлыки клеить умел! Он у нас раньше в кадрах сидел. Теперь, слава всевышнему, на пенсии. Говорят, все еще бодрствует. На соседей по лестничной площадке доносы строчит.
- Это по какой же причине?
- Квалификацию терять не хочет. Тем более, что там комната освободилась или что-то в этом роде. Надо же возможных конкурентов хоть грязью облить! Зятя своего, моряка, он вытеснил, а других перспектив расширить жилплощадь не предвидится.
- Бывает и такое... А скажите, Марк Модестович, враги у Ковского есть?
- Враги есть у каждого.
- Это я понимаю. На то человек и создан, чтобы в поте лица есть хлеб свой. Враги есть у каждого, равно как и друзья. Но вы подумайте хорошенько, не могли бы вы назвать мне лиц, которые были бы заинтересованы, скажем так, в устранении Аркадия Викторовича? Из института, разумеется.
- Имя им - легион.
- Любопытно будет узнать.
- Пожалуйста! - Сударевский сделал вид, что с трудом одолевает зевоту. - Прежде всего наш милый директор.
- Так... - Люсин недоверчиво покачал головой. - Кто же еще?
- Ученый секретарь Дербонос, доктор наук Хамиотиш, завсектором Ягель, старший научный сотрудник Дузе... Достаточно? Или нужно еще? - Сударевский с вызовом взглянул на Люсина и, взяв себе стул, демонстративно уселся в другом конце комнаты, у окна. - Кстати, если вы спросите о том же Дузе или Хамиотише, они назовут вам меня.
- Буду иметь это в виду. - Люсин улыбнулся, как бы приглашая Сударевского обратить все в шутку. - Как работник розыска я обязан потребовать от вас подробной характеристики названных вами лиц. Начнем с гражданина Сударевского. - Он улыбнулся еще шире. - Ему-то чем помешал Аркадий Викторович?
- Об этом вы лучше спросите Хамиотиша.
- А может, Дузе?
- Или Дузе.
- Нет, - отмахнулся Люсин, - не стану и спрашивать.
- Почему же? Не интересно разве?
- Просто я знаю ответ наперед. Скажут, что Сударевский хотел стать завлабом.
- А что, разве недостаточно веская причина?
- Боюсь, что так, Марк Модестович. То же я могу сказать и про конфликт с директором.
- И про беспринципного наглеца Хамиотиша? - Сударевский тоже улыбался.
