Там большая и светлая лестница.
– Чтобы сразу видели! – говорю я.
Второй сон. Каша
Кафе, где овсяную кашу заваривают на столе перед клиентом.
Хрусталь, спиртовка, серебряная ложка, фарфор, колпак и даже будильник.
Потому что каша должна настаиваться ровно три минуты.
Редакция
Как будто редакция журнала «Новое время».
Женщина, очень похожая на Любу Цуканову – только крупнее, толще, выше ростом, – не узнаёт меня. Она чем-то занята, говорит по телефону, переходит от стола к столу, перекладывает бумаги, глядит в компьютер.
Сначала я просто, как это обычно делается, стараюсь попасться ей на глаза. Потом хмыкаю, кашляю – она всё равно смотрит мимо. Я говорю: «Люба!», – она как будто вообще не слышит.
Не просто взглянула и не узнала, или сделала вид, что не узнала, или я неправильное имя назвал – нет! Просто не слышит. Вообще не слышит!
Хотя она не глухая, она говорит по телефону и с кем-то перекрикивается, кто по коридору проходит. А меня – не слышит.
Контролеры
«Где ваш билет?» – «Вот мой билет». – «А еще билет?» – слышу голоса.
У незнакомой женщины при входе в музей требуют какой-то дополнительный билет – очень грубо. Она его ищет в сумочке, не может найти. Ее ругают.
Я пытаюсь за нее заступиться. Почему-то говорю: «Это моя мать».
Деньги
< Это первый сон на новом месте, я переехал к Оле. >
Человек, очень похожий на моего американского друга Сережу Хангулова, говорит мне:
– Ну нельзя же все время разговаривать только о деньгах! Как это пошло! Как неинтеллигентно!
Хотя я веду самый обычный разговор. Ну может, проскочили какие-то слова о ценах или о заработке. Нормальное дело. Ничего особенного. Конечно, нехорошо говорить только о деньгах, все время обсуждать цены и доходы. Действительно как-то пошло. Но нельзя же фильтровать разговор тонкой сеточкой! Запрещать слова «рубль», «дорого», «заработок» и вроде того.
Но Сережа всегда такой. Чуть слово «цена» или вопрос «почем?», он сразу: «Фу! Опять про деньги! Хватит уже!»
Я пытаюсь ему возразить, и заодно понять, Сережа это или кто-то другой, похожий.
Но он исчезает. Растворяется в осеннем лесном пейзаже.
Второй сон. Иностранные языки
Разговор с Леной Баркан <школьная подруга Оли; я ее никогда в жизни не видел, но она оказалась моей френдессой в ЖЖ; она в Америке живет>. Я ее спрашиваю:
«А правду говорят, что ивриту научиться легче, чем английскому?» Она отвечает: «Не знаю».
Электричка
Поездка красивая и шумная на пригородном поезде.
Все ярко одеты, все веселятся.
Но куда мы едем и кто эти все – понятия не имею.
Портреты
Перекидной календарь. Там портреты разных деятелей.
Я маленький. Мне лет пять. Я стою на коленках на стуле у папиного стола и раскрашиваю эти портреты цветными карандашами. Голубые точки в глазах. Румяные щеки.
Сон на самом деле неправильный, понимаю я сквозь сон. Потому что портреты были не на перекидных календарях, а на отрывных.
Второй сон. Некрасиво
Метро «Маяковская». Ободрали сталь и мрамор со стен, сбили мозаики на потолке, отковыряли камень с пола.
Застелили полы досками. Не станция, а барак. И красивого входа тоже нет. Надо рукой отодвинуть какие-то жалюзи и войти в это безобразие.
Но зато – новые и красивые поезда.
Третий сон. Вулкан
На Тверском бульваре дворники собирают опавшие листья и веточки – граблями, в кучи. Потом эти кучи поджигают.
Пьяная оборванная баба выливает в горящую кучу листвы ведро какой-то химической гадости. Дым валит.
Все кричат:
– Ты что?! Ты что?!
Баба торжествующе кричит:
–
Капризы
Меня приглашают работать обозревателем в какую-то редакцию. Условия нормальные. Разговор уважительный. Но я почему-то обиделся и говорю:
– Когда у вас в журнале было всё в порядке, когда вы были такие престижные и популярные, вы меня не звали. Теперь, когда у вас проблемы, вы меня зовете. Не пойду!
Человек мне говорит в ответ:
– У всех проблемы. У тебя у самого тоже проблемы.
Наше предложение очень хорошее. Тебе это будет очень полезно, не ломайся.
– Буду ломаться! – говорю я.
Покровка
< Вчера был на Покровке и зашел во двор дома № 29, где мы с бабушкой, папой, мамой и няней жили с 1951 по 1956 год. Вот мне и приснился вчерашний, так сказать, визит. >
Подъезд наш выходил на улицу, а квартира была – когда-то давным-давно была, до революции была – самая что ни на есть роскошная: единственная в бельэтаже. Входишь в парадный подъезд, поднимаешься один марш по пологой каменной лестнице – и на просторной площадке прямо на тебя смотрит двустворчатая дверь в квартиру.
Но не такая, как в старые времена, а утыканная звонками с фамилиями жильцов и увешанная почтовыми ящиками. На ящики, по тогдашней привычке, были наклеены названия журналов и газет. Чтоб облегчить задачу почтальону. То есть это была классическая московская коммуналка.
Мне захотелось посмотреть хотя бы на эту дверь.
Но подъезд был закрыт на кодовый замок, разумеется.
Я подумал, что эту квартиру, да и все квартиры в этом доме, давно уже переделали обратно в великолепные апартаменты. Я решил, что в темноватой двухоконной комнате моей бабушки теперь чья-то спальня. Или библиотека-гостиная-курительная.
Я зашел во двор посмотреть на наши окна.
Боже! Старые, растрескавшиеся рамы. Кособокие форточки. Нелепые занавески. На подоконниках цветочные горшки вперемешку с картонными коробками.
А соседнее окно, где жила богомольная тетка Февронья Федоровна, и вовсе разбито и заколочено фанерой.
Значит, там все еще коммуналка. Беднее бывшей нашей, судя по окнам. У нас там не было разбитых окон и фанерок, во сне вспоминаю я.
Носки
Девушка, молодая и очень красивая, темноволосая, смуглая – но по-европейски смуглая, как итальянка, – разговаривает со мной, лежа поперек огромного дивана, на котором и я сижу, облокотившись о спинку и вытянув ноги.
Разговор о чем-то умном, но рассеянный – с пятого на десятое, от новой книги к новому политическому
