— Не имеет значения, что бы там было написано. Допустим, я держу в руке яйцо, из которого проклевывается цыпленок. Окажется он петушком или курицей? Этого еще нельзя утверждать. Но я решительно заявляю: «Это петух». И пускай это и вправду будет петух. Тем не менее — я лгал.
— Следовательно, решающим является намерение.
— Всегда. Да и что такое ложь без лжеца? Просто словесный пример.
— А правда?
— Тоже.
— То есть, даже если потом удостоверишься, что слова совпадают с действительностью…
— Раз они были произнесены с намерением солгать…
— Ну а неправда, высказанная с полнейшей уверенностью?
— Откуда ты знаешь, что это неправда, раз считаешь ее правдой?
— Узнаю потом.
— Но потом ведь не заявляешь, что это правда.
— Так как же это получается? Один раз утверждение правдиво, а другой — ложно?
— Знаю, знаю, сторонники Аристотеля забили бы меня камнями. Никакой из меня софист. Но ложь и правда всегда зависят от того, кто говорит и кто слушает. Вот ты, к примеру. Кто ты на самом деле? Что бы ты мне сейчас не сказала — я знаю, что поверю, и это будет правдой.
Шулима дернула головой и вырвалась из объятий Иеронима. Энергично подтянув ноги, она села у него на груди, раздвинув ему плечи коленями. Сейчас Шулима сидела выпрямившись, уложив руки симметрично на бедрах, отбросив волосы на спину, голова поднята — она глядела сверху, без улыбки, правый профиль освещенный, левый в тени, правый браслет блестит, левая змея затененная — поза царя или жреца, даже груди практически не поднимаются в спокойном дыхании; почему она такая спокойная, когда глядит вниз, на него, словно на гадину, на которую только что наступила, на то, что ползает в пыли и не стоит какого-либо проявления чувств, даже презрения или отвращения; в этот момент до пана Бербелека наконец дошло, почему тот гамантроп без колебаний пошел под нож эстле Амитасе, в ту майскую ночь приветственного приема у Лаэтетии, почему он безвольно улегся у ног Шулимы, красивой, прекраснейшей, и ждал прихода смерти.
— Я родилась в семьсот тринадцатом году После Упадка Рима, — начала она на классическом, аттическом греческом языке, наполовину шепот, наполовину пение. — В стране пира и гармонии. Первые двести лет я не ступила на поверхность Земли. Я жила в огне; жила под зеленым глазом Земли, под ее черным зрачком, полумесячный день и полумесячная ночь, все было большим, практически бесконечным — время, мир, счастье, молодость, мать. Четыре века в короне моей матери, рядом с ней — да, дорогой мой, ты видишь и эйдолос богини; куда бы я не пошла, сколько не пройдет лет, ее морфа останется во мне, останется мной. Леезе увидела и узнала. Она пришла сложить присягу на верность — но ее верность была такой: хранить молчание; так что она должна была умереть. Ведь за меня до сих пор карают смертью. Я присвоила себе другую внешность, хотя и знаю, что она менее всего важна; если бы могла, то маскировалась бы лучше. Но не могу — мать слишком сильна. Она самый сильный человек, который когда- либо родился. Перед тем, как против нее объединились и изгнали, она распространила свой порядок на большую часть Европы, на половину Африки, часть Азии. Да, она охватила бы всю Землю, и это было бы хорошо, вы благословили бы ее за это. Ты прав, я не могу говорить иначе, не могу иначе мыслить, но — ты веришь мне, Иероним?
Тот взял ее руку, придвинул запястье к своим губам.
— Я не могу думать иначе.
Шулима вырвала ладонь.
— Смотри мне прямо в глаза. Я дочь кратисты Иллеи Коллотропийской, Иллеи Потнии, Иллеи Жестокой, Лунной Ведьмы. Шулимой Амитасе я зовусь по отцу, эстлосу Адаму Амитасе, текнитесу психе. Я спустилась на Землю, чтобы положить конец Искривлению мира.
Семь, восемь, девять — считал Иероним удары собственного сердца; паршиво.
— А как я могу присягнуть тебе на верность и выжить?
— Не хочу, чтобы ты присягал мне!
Шулима схватилась в столь же неожиданном порыве энергии, что и ранее, спрыгивая с кровати и подбегая к ближайшему окну; если бы не сетка, наверняка бы выпала на балкон или сбежала бы в сад. Крупная ночная бабочка трепетала за сеткой — Шулима ударила ребром ладони, бабочка свалилась.
Чтобы успокоить дыхание и голос, ей понадобилось какое-то время.
— Я обещала тебе величайшую битву всех времен. Ты от нее уже не сбежишь, уже ожидаешь ее. В ней относительно тебя у нас имеются два плана. Какой бы из них не осуществился — нам не нужен Иероним Бербелек, стоящий на коленях, но тот Иероним Бербелек, что плюет кратистосам в лицо. Я хочу такого Иеронима Бербелека.
Шулима не глядела на него, отвернувшись спиной, когда говорила, засмотревшись в александрийскую ночь. Пан Бербелек уселся, коснулся стопами холодного пола. Запах гиексового дыма замедлял его движения и мысли. Стройный силуэт женщины в высоком прямоугольнике окна — только одна эта картина четко и выразительно вычерчивалась в его зрачках. Ему вспомнился ирговый стилет, оставленный под кируффой. Поздно, слишком поздно, для всего поздно, морфа юношеской любви сжимала его сердце. Абель, Алитея — из вас я родился. Абель, Абель, Абель…
Совершенно сдавшийся пан Бербелек покачал головой.
— Так что же, кто Искривил Африку?
Желтый блеск Луны придавал смуглой коже Шулимы Амитасе гладкость и цвет тысячелетней бронзовой статуи.
— Пора уже, чтобы ты встретился с моей матерью.
М
УБРАТЬСЯ
Огни Кноссоса, рев бьющегося в волноломы моря, крик птиц, вонь большого города, огни Лабиринта — все это они оставили за собой. Черноволосая пастушка вывела пана Бербелека — через оливковые и фиговые рощи, через виноградники, по полевым тропкам и между участками неоморфированных хлебов — на зеленые луга, раскинувшиеся на склонах южных возвышенностей. Весь Кафтор — это горы скалистые и горы зеленые; боги неоднократно перепахали его вдоль и поперек, многочисленные землетрясения, извержения вулканов — это был край чудовищного беспорядка и усталости природы, пока Госпожа Иллея не взяла его под свои крылья. То ли здесь начал возрастать ее антос, то ли именно отсюда пошла она в мир? До сих пор нет согласия между культами и историками. Тем не менее, этот остров выкормился на ее груди первым, еще до того, кратиста выступила на север, на восток, на юг, выглаживая и упорядочивая керос, куда бы не ступила. В настоящее время Кафтор балансирует на границе трех корон: Чернокнижника с северо-востока, Семипалого с востока и Навуходоносора с юга. И, видимо, не вся морфа Лунной Ведьмы была отсюда стерта; разве не благодаря ей могли они сейчас, среди зимы, в сырые предрассветные часы короткого дня путешествовать по бесснежным лугам, одевшись всего лишь в легкие плащи, с сочной травой под ногами?
Едва лишь они свернули влево, на восток, над хребтом горы засветилась рваная линия зари. Пастушка указала посохом прямо перед собой, на холмы над Амнизосом и на растянувшийся ниже, к северу, порт. Он не знал ее имени, девочка не представилась, спрятав монету, лишь молчаливо улыбнулась. С того момента, как они покинули Кноссос, она не обронила ни слова. Шла неспешно, за что он был ей благодарен: несмотря на вшитый в дно заплечного мешка плоский оронейгосовый камень, тяжесть багажа выжимала из пана Бербелека пот и сокращала дыхание. Лишь столько, сколько сможешь унести, сказала ему Шулима. И будь готов не на недели, но на месяцы; это не выезд в загородное имение аристократа и даже не джурджа. Ты покинешь земную сферу, мир четырех стихий и людских законов.
Когда они встали на террасе холма над Амнизос, Солнце висело уже на высоте пальца над горизонтом. Земля понемногу согревалась, с расположенных ниже лугов поднималась белая мгла, которую разгонял
