утренний ветер.
— Площадь Алтарей, — отозвалась проводница, очерчивая посохом в воздухе окружность. Затем она обернулась к мелкому оврагу и указала на группу старых фиговых деревьев. — Эйлеития. — Затем к северу: — Амнизрс, Диа.
Пан Бербелек кивнул ей и со вздохом облегчения сбросил заплечный мешок.
Еще раз вежливо поклонившись, маленькая пастушка двинулась быстрым шагом, чуть ли не бегом, вниз и в сторону побережья. За каким-то холмом она полностью исчезла с глаз Иеронима.
По словам Шулимы, лунный контрабандист должен был прибыть на рассвете. Сейчас он наверняка наблюдал за лугом из укрытия, ожидая, пока пан Бербелек не останется сам. Иероним медленно прошелся вдоль склона и обрыва. Здесь осталось где-то около дюжины громадных камней в форме параллелепипеда — это и были те самые старинные алтари. После изгнания Иллеи были запрещены все культы, родственные ее морфе, особенно на землях ее антоса, тем не менее, в случае религии, подобные запреты часто оказывались не действующими. Камни не заросли сорняками, не покрылись мхом; на поверхности некоторых пан Бербелек заметил следы воска, горелые места, темные пятна (засохшей крови?), процарапанные рисунки. Издалека были заметны бычьи рога. После стольких веков к запретам относились не слишком серьезно. К примеру, в городе никто не удивился, когда чужеземец громко искал проводника к Гроту.
С Площади Алтарей и от края оврага открывалась ничем не заслоненная панорама Амнизос и темного, бурного моря до самого северного горизонта; рыбацкая лодка с ромбовидным парусом как раз проплывала мимо скалистого островка Дии. Пан Бербелек повернулся спиной к морю и спустился в чащу фиговых деревьев. Вход в Эйлеитийский Грот был скрыт за самыми старыми деревьями. Тропинка была, нельзя сказать, чтобы вытоптанная — тем не менее, она и не заросла. Иероним склонился к входу в грот, не видно ли там света, может, что-то блеснет в темноте. Почва спускалась здесь вниз не слишком круто, свод, пускай и не очень высокий, позволял свободно выпрямиться. После сужения «прихожей», пещера расширилась в длинную, шириной в пусов с двадцать камеру, что пан Бербелек увидел, как только минул это сужение и оставил за собой свет зимнего дня — поскольку Эйлеития сейчас пульсировала мягким, красноватым светом, заметным от самого входа. Кто-то разжег костер в самой глубине грота.
Спотыкаясь на покрытых маслянистыми тенями неровностях, на гравии и каменных обломках, пан Бербелек шел к свету, проходя мимо сталагмитов, сталактитов и могучих, широких сталагнатов, на которых были вырезаны (а может все это было искусством природы) фантастические формы: каменные сны о людях, животных, даймонах. Даже в этом слабом, мерцающем свете он видел бесчисленные рисунки и прочерченные изображения, покрывающие поверхности закопченных камней. На полу валялись какие-то тряпки, прогнившие деревяшки, огарки свечей, возможно, даже кости — Иероним споткнулся и на них.
Старик стоял на коленях возле небольшого костерка, повернувшись к входу боком. Он должен был услышать подходящего пана Бербелека, тем не менее, не обернулся. На широкие плечи была наброшена толстая куртка из невыделанной шкуры бездведя. В левой руке он медленно крутил глиняную чашку. Рядом с ним лежал джутовый мешок.
Пан Бербелек присел на корточки за костром. Белые, кустистые брови, грубые черты лица, бледная кожа — старик был родом не из этих сторон, скорее уже, с севера Европы, из ауры Тора. Шея и подбородок у него были покрыты сложным морфингом, проблескивающим через сморщенную кожу сталью и звериной костью.
— Благословения от Госпожи Благословений, Потнии Атаны, матери с сотней имен, — произнес пан Бербелек на диалекте койне.
Старец поднял свою чашку.
— Под землей обращаешься к Эйлетии, — захрипел он.
— Я разговариваю с тобой, эпистатес.
— Под землей Эйлетия слушает.
Пан Бербелек понял, что старик одурманен дымом гашиша или каким-то наркотическим напитком; на пьяного он никак не был похож. Иероним пытался заглянуть ему в глаза, но тот пялился в средину чашки, тяжелые веки закрыли голубые радужки глаз.
Иероним взял старика за плечо, потянул.
— Пошли, пошли, уже день, время уходит, ведь у нас же был уговор; разве не давал ты ей клятвы. Давай, выходи на свежий воздух, ну, нам пора идти.
— Все так, конец ночи, как я и обещал. На, выпей. — Он сунул в пальцы пану Бербелеку чашку с остатками темной жидкости на дне. — А как по-другому их встретишь? Сегодня точно так же, как и пять, десять тысяч лет назад. Он располагался здесь, точно в этом месте, небольшой лабиринт, прямая стена, только пятикратно завернутая. И нет ни следа. И сколько же здесь похоронено под ее именем, тоже ни следа. Но погляди на камни. Видишь их? Они выходят ночью, когда разожжешь хороший огонь, не слишком маленький, но и не слишком большой, и когда выпьешь молоко Маковой Богини. Морфа у них еще до- человеческая: головы животных на мужских и женских торсах; людские головы на торсах чудищ — даймоны, что жили с начал света. Может, поприветствуешь их? Поклонись им. Держи. Пей. Видишь?
Мерцающий свет костра скакал по стенам, сталактитам и сталагмитам, каменистым развалам, одна конфигурация уже почти что означающая что-то, вторая — протяжное бормотание темноты.
Пан Бербелек рявкнул проклятие и зашвырнул чашку в глубину пещеры.
— Встань!
Старик повел головой, распрямив плечи, он глянул на склонившегося над костром пана Бербелека, замигал. Тени прыгали по лицу и фигуре Иеронима.
— Да, эстлос.
Они вышли на Площадь Алтарей.
— Куда теперь?
— Туда, эстлос.
— С головой уже все в порядке?
— Да. Прошу прощения. Я уже старик.
— Погоди, мне еще нужно забрать мешок.
По склону на северо-восток, потом снова вверх по поросшему пальмами склону переформированной горы (уж слишком регулярной была форма), и к источнику холодного ручья, затем между развалин приморской наблюдательной башни, и вот уже снова вниз, и по холмам вдоль побережья — так вел пана Бербелека лунный контрабандист, старый Нану Агилатила, который, как он сам утверждал, помнил времена царя Атапоса Четырнадцатого, последнего из династии Кафторских Еверитов. Как будто бы устыдившись собственного поведения в Эйлетии, теперь он, на всякий случай, не позволял пану Бербелеку сказать и слова, продолжая тянуть громкую байку о давно уже минувших временах:
— Ее святыни, ее лабиринты, Кноссос, Фест, Закро, Маллиа, Сидон, Ретимнон, Гурния, Монастираки; здесь она родилась, здесь появилась на свет из тени, из под земли; здесь услышала свои первые имена. Что дал ей Восток, что дал ей Эгипет — пол, место между небом и землей; ибо родилась она тут. Если тебе, эстлос, будет дано увидеть ее, хотя бы издали… Ах, до сих пор есть люди, которые ожидают ее возвращения, хотя, естественно, чужаку этого вслух они не скажут: Чернокнижник садит на кол, Семипалый посылает на костер, КАзура рубит голову, Навуходоносор тоже голову с плеч — как же они ее боятся. Люди до сих пор есть — но все, что они о ней знают, это легенды о легендах. Все в молчании. И заметил, эстлос, как согласно здесь о ней молчат? Я посещаю Кафтор раз, пару раз в год. И в них западает все глубже, это самое молчание, эта глухая тоска. Ведь в первые века После Упадка Рима Кафтор в ее ауре снова сделался первой силой Средиземного Моря, как четыре-пять тысяч лет перед тем, снова он управлял всей морской торговлей, распространял свои колонии по побережьям Европы и Африки; именно отсюда, ты сам видишь эти руины, эстлос, отсюда ежедневно выплывали сотни кораблей, сюда свозили величайшие богатства всего света — в ее храмы, в лабиринты; до сих пор все их тайны так и не раскрыты, не верь официальным версиям, она созывала текнитесов ге из самых дальних стран, веками работали они в подземельях, в подводных гротах, кажется, имеются тайные входы из горных святилищ; и вот там расстилается самый крупный лабиринт, вечная Форма Земли, стойкая ко всем катаклизмам, по всему Кафтору, и даже еще дальше — под морским дном: коридоры на сотни стадионов, комнаты пыра, сокровищницы, черные дворцы, древнейшие алтари, города в камне. Когда-нибудь она вернется.
В полдень они остановились на вершине приморского обрыва, в сотне пусов над волнами, в грохоте
