остановке на улицу Менделеева. Погода была мерзкая, с мокрым осенним снегом и ветром, и к разговору не располагала. Голубицкая предложила зайти в какое-нибудь студенческое кафе или столовую и выпить хотя бы чаю. Леночка против не была и повела Надежду Антоновну в буфет недалеко от спортивного манежа. Там выпили чаю, и Голубицкая по-матерински настойчиво накормила Леночку бутербродами и пирожными. Пока пили чай и подкреплялись на скорую руку, говорили ни о чем, о погоде и тяготах учебы, о преподавательской вредности и маленьких стипендиях. И как-то само собой, как представлялось Леночке, перешли на глупых студентов, словно в школьные времена провожающих понравившихся одногруппниц домой.
– Вы не думайте, Пашка мне совсем не нравится. Мне и без него проблем хватает, с одной только учебой, и потом у меня бабушка строгая. – Леночка пила уже второй стакан чая, разомлела и разоткровенничалась. – Он живет в одной стороне со мной, и домой вместе ехать не так скучно. И сумка тяжелая. А Пашка хоть и дохленький, а сумку все равно у меня каждый раз забирает и сам несет. Но это все так, несерьезно.
И Леночка, играя во взрослую опытную женщину, высокомерно помахала испачканной фломастером ладошкой воображаемому Пашке. Надежда Антоновна поняла, что подходящий момент настал, и приготовилась играть роль.
– Это хорошо, что вы, Лена, бабушку слушаетесь. Старшие плохого не посоветуют... А моя Маша совсем от рук отбилась. – И Надежда Антоновна пустила слезу, сначала притворно, а потом уже и по-настоящему расплакалась. – Что-то происходит с моей девочкой, а что – не знаю, только чувствую. И никто-никто не хочет помочь, сказать мне, в чем дело. А если с Машенькой беда случится? Самим же стыдно будет. А я не переживу.
– Ой, Надежда Антоновна, вы только не плачьте! – бросилась утешать Леночка. – Вы бы сразу меня спросили, я бы вам все-все рассказала. Мне Нинка говорила, что вы ей звонили. Да она злюка, только о себе и думает. Я, если хотите, вам все, что знаю, расскажу. Только вы не плачьте так.
– Расскажи, деточка, расскажи. Никто знать не будет, о чем мы тут говорили, только ты да я. Ведь Машенька у меня одна.
И Леночка, захлебываясь словами и эмоциями, рассказала. Без злорадства, но красочно. Надежду Антоновну тут же в буфете чуть инфаркт не хватил.
– Сколько, говоришь, ему лет? – Громко Голубицкая говорить уже не могла, получилось почти шепотом.
– Точно не знаю, но на вид где-то под сорок. Выглядит-то он здорово, гладкий такой и нарядный, весь в дорогой фирме, а глаза умные, совсем взрослые. Сорок, не меньше. И богатый. Бандит, наверное, – предположила впечатлительная Леночка.
– О Господи! – только выдохнула Надежда Антоновна, потом все же спросила: – И давно он к моей Машеньке ходит?
– Может, и давно. Я лично его в первый раз увидела, еще когда мы на День города в кино ходили. Может, конечно, они и раньше знакомы были. Да я же Машу только в университете узнала. Я же из Ленинграда, – словно в оправдание пояснила Надежде Антоновне Леночка.
– Кто он такой, ты знаешь?
Дружеская беседа переросла в настоящий допрос, но, увлеченная откровениями, Лена Федорова этого не заметила.
– По-моему, иностранец. Но не совсем.
– Как это не совсем? – не поняла Голубицкая.
– Наверное, поляк или чех, а может, болгарин. Он вроде бы говорит по-русски правильно, но как-то не по-нашему. И имя у него иностранное – Ян. Наверное, поляк. Хотя поляки – те светлые. А у этого и глаза, и волосы темные. Наверное, болгарин.
Надежде Антоновне было уже достаточно и поляков, и болгар. И, взяв с Леночки душевное обещание держать ее, несчастную мать, в курсе событий, она стала прощаться с разговорчивой Машиной подружкой. Главное, что встречи дочери с загадочным импортным кавалером происходят как раз на большой обеденной перемене. И Маша обратно на занятия уже не возвращается. Выследить дочку во время свидания было теперь делом терпения и техники.
На второй день Надежде Антоновне повезло. На удачу ее предприятию светило холодное ноябрьское солнце, и не было нужды мокнуть под дождем. Погода располагала к городским прогулкам, а для тепло одетых граждан и к получению от оных удовольствия.
Все стало ясно, когда Надежда Антоновна увидела у памятника дочь и загадочного иностранца. Идти за ними далее не было нужды, но Надежда Антоновна все же решила проследить. И, таясь за деревьями и припаркованными машинами, наблюдала за Машей и ее спутником, пока они оба не укатили в попутной машине в неизвестном направлении. Сцену с воображаемым расставанием она видела тоже. И утвердилась в наихудших своих подозрениях.
Машенькин ухажер, иностранец он там или нет, произвел на старшую Голубицкую жуткое впечатление. Такой втянет ее девочку во что угодно, по всему видать – нет у него ни стыда ни совести. И получит тогда Надежда Антоновна на свою голову что-нибудь вроде «Скажи „нет“ наркотикам». Или еще что похуже. Один вид чего стоит: глухой черный плащ из кожи, под ним, поди, и пистолет спрятан. Маша же, дурочка, ничего в жизни не понимает. И думает, что встретила первую настоящую любовь. А вся любовь будет: наиграется с ее доченькой за месяц-другой – и пустит по рукам. Только-только у девочки что-то сложилось – университет, успехи, планы на будущее. И все коту под хвост пойдет из-за этого типа. У которого на лице написано, что ни одного дня он честным трудом не жил.
Главное теперь для Надежды Антоновны было продумать, что же делать дальше. Немедленный скандал по возвращении дочери устраивать не хотелось. Но и нервы, и силы душевные уже на исходе, приходится с самого донышка зачерпывать. Сколько она сможет выдерживать эту муку смертную и не выдавать себя, неизвестно. Надежда Антоновна пребывала в таком напряжении от отчаяния, что готова была уже на любой конец истории, пусть и самый плохой, лишь бы он случился поскорее. Но благоразумие подсказывало ей обождать, повременить до удобного момента, который, если только Бог есть, непременно случится.
Ян Владиславович же вернулся в большой дом легкий и довольный. Отношения его с Машенькой, после объяснения сделавшиеся особенно приятными и увлекательными, радовали сердце. О будущем он не задумывался, да и не видел пока в том нужды.
В большом доме же в его отсутствие имел быть большой скандал. А началось все, казалось бы, с пустяка. Мадам Ирена держала речь перед Фомой. Хвалилась успехами, достигнутыми в охмурении депутата, набивала себе цену. Чистоплюев и впрямь был слеплен ею тепленьким, спеленут и доставлен в постельку. Где вкушал от души внебрачные удовольствия и готов был в меру сил потакать капризам мадам. Попросту говоря, был приручен. Но вскоре разговор как-то сам собой перешел на личности и, в частности, на персону хозяина. Ирену интересовали слухи и причины постоянных хозяйских отлучек. В Первопрестольной Ян Владиславович не явил себя уже прежним затворенным отшельником, не чурался и прогулок при свете дня, но все же не до такой-то степени.
– Хоть бы и на стороне, какое тебе дело? И семьи это никак не касается, – только и ответил ей Фома. – Это все, что я тебе скажу.
– Да уж, конечно. Зачем тебе делиться? Кто я такая? А говорить не хочешь оттого, что боишься. – Ирена встала в любимую свою позицию: руки в боки, грудь и подбородок задиристо выставлены вперед. Словно шумливая торговка на людном базаре. – Моей ревности испугался? Только ревновать мне не к кому. Подумаешь, тварь человечья, если правду Татка говорит. Я при хозяине на веки вечные буду, и на людских потаскух мне смотреть нечего. И с Яном сама разберусь, ты при этом не надобен.
– Очень интересно ты говоришь! – Фома потянулся и из полулежачего положения перевел себя в сидячее. Для тех, кто близко знал его, то был дурной знак. – Особенно насчет разобраться с хозяином. Что- то новенькое в нашем семейном лексиконе. И как же ты будешь разбираться с Яном? По понятиям или?..
Фома вопрос не стал закруглять, оставил висеть в воздухе. Для пущего эффекту, Макиавелли доморощенный. Но на далекую от риторической науки мадам впечатление произвел. Словно ушат холодной воды вылил. Ирена заюлила, завиляла перед ним хвостиком, попыталась подольститься.
– Ты же у нас умненький-разумненький, а я баба глупая. И влюбленная, вот сердце и не спокойно. –
